— Шутишь?
— Почему же? Учиться никогда не поздно.
— Так я и думал, что сейчас щегольнешь прописной истиной.
Нас перебила Айбика.
— Перестаньте задираться, — просит она. — Немножко передохнем, ладно?
— Это можно.
Снег заволакивает от нас раздолье степи, но я знаю — где-то на востоке лежит гряда гор.
После получасового отдыха проходим от силы километра два, и тут Айбика признается:
— Я больше шагу не могу сделать. Я вернусь, ребята. Идите одни.
— Слушай, Валентин, — говорю я настойчиво. — Иди же, догоняй ребят, а я как-нибудь доведу ее до дому.
— Успеется, — возражает Валентин.
— Смотри, лыжню занесет…
— Не занесет…
Мы поворачиваем обратно. Валентин поддерживает Айбику слева, я — справа. Должен признаться: ничего хорошего нет в том, что идешь втроем. Даже не поговоришь как следует с девчонкой, не объясняться же при третьем лишнем! То же самое, наверное, думал и Валентин.
Уже недалеко от города Айбика совсем отказалась идти.
— Я сяду.
— Ну-ка, снимай лыжи, — скомандовал Валентин. — Живее!
Он снял и свои. Не успел я о чем-либо подумать, как он скомандовал:
— Обними меня. Да смелей, смелей!
— Есть обнять! — бодро отозвалась Айбика.
Конечно, она подчеркивала, что все это самая обыкновенная шутка. Но я не мог смотреть на их трогательную идиллию. Я потерял голову, взял стремительный старт и помчался вперед.
Только пробежав километр, а то и больше, я одумался. Можно ли бросать девчонку в беде? Конечно, не дело.
И я вернулся к ним.
— Разведал дорогу, — сказал я скороговоркой, чтобы как-нибудь оправдать свое бегство. — До самого железнодорожного полотна — глубокий снег.
Они сделали вид, что поверили мне.
— Теперь я сменю тебя, Валентин, — проговорил я и снял руку Айбики с плеч Валентина. — Давай мне и ее лыжи.
— Спасибо тебе, Валя, — сказала Айбика, поворачивая голову в красной шапочке к моему сопернику. — Догоняй своих. Тебе нельзя оставаться с нами.
Валентин бешено умчался в белую степь, а мы двинулись в сторону города. Айбика повисла на мне, она шагу не могла сделать без стона.
Поэтому я часто опускал ее на снег и сам садился рядом.
Со стороны дороги или летчику с вертолета, который в это время пролетел над нами, наверное, казалось: два ребенка сидят смирненько на белом снегу.
А эти дети, между прочим, вели такой разговор, от которого можно было просто ахнуть.
— Думал ли ты, что такое прекрасное? — спрашивала меня Айбика. — Что ты знаешь о нем? Для меня прекрасное — это след человека на земле. След его ботинка в степи, — наверное, здесь прошел земледелец или геолог. След руки художника на полотне. След пера на бумаге. Красив мост, построенный инженером, космический корабль… Красиво все, что мы дарим людям.
Я несу Айбику на руках, крепко прижав к груди и уткнувшись носом в ее теплый свитер. А потом, усталые и счастливые, мы снова садились на снег, и снова говорили о чем-то возвышенном.
45
— Ты уже собрался? — спросил меня Катук, как только сменились. — Пошли поживее.
Я помахал ему рукой.
— Нам сегодня не по пути.
— Неужели домой не идешь?
— Задерживаюсь.
— Для собрания как будто поздновато. Для совещаний — тоже. Остается предположить…
— Вот именно!
Катук смерил меня взглядом, подмигнул загадочно и пошел себе, посвистывая. Ему-то, конечно, стоит спешить. Жена не балует его, это известно всему кварталу.
Майя Владимировна попросила меня зайти за нею сразу же после смены. Вероятно, задержалась на работе и хочет, чтобы я проводил ее до дома.
В операторской, как истый кавалер, я подал Майе Владимировне пальто. Когда мы попрощались с дежурным диспетчером, собираясь идти, вошел плотный человек в черном пальто и пыжиковой шапке; держал он себя уверенно, как дома.
— Здравствуйте, товарищ Саратова, — громко сказал он, протягивая ей большую руку.
— Здравствуйте, товарищ Юрюзанский. Почему вы без противогаза?
— Я заглянул всего на одну минутку. Неужели у вас такие строгости?
— Хайдар, подай, пожалуйста, товарищу Юрюзанскому противогаз.
На полке лежало несколько противогазов, и один из них я протянул секретарю горкома.
— Один древний поэт воспевал в красивых женщинах только нежность и красоту, но никогда — суровость…
Майя Владимировна улыбнулась.
— По-видимому, когда жил этот древний поэт, женщины не работали химиками.
— В принципе мне нравится строгость, — как-то серьезно сказал Юрюзанский. И добавил: — Вижу, вы уже готовы. По существу, я зашел за вами, чтобы сказать — машина подана. Седов остался в машине, а я вот зашел, чтобы… чтобы получить строгое предупреждение за нарушение правил техники безопасности.