— Отец погиб, — глухо сообщил девичий голос. — Неделю назад. Несчастный случай на работе. Я не знаю подробностей, позвоните в лабораторию…
Девчонка продиктовала номер и, не попрощавшись, положила трубку. Ошеломленный Данил машинально записал на клочке бумаги семь цифр и долго сидел с телефонной трубкой в руках, вслушиваясь в короткие гудки. Несчастный случай… был ли он таким уж случайным?
Лаборатория оказалась не опечатана (по правде сказать, опечатывать было нечего: дверь вынесло взрывом). Данил прикинулся журналистом колонки происшествий, и его без проблем впустили, хотя и проехались на тему фантастической оперативности местной прессы. В помещении было пусто: следственная бригада унесла все, что посчитала нужным, и администрация здания распорядилась убрать беспорядок. Рассматривать там было нечего, однако легенда обязывала, и Данил сделал несколько снимков: зубастые провалы окон, узоры копоти на стенах, вырванные взрывом дверные петли…
Он уже собирался уходить, когда его внимание привлек кусок стекла, торчавший из-под плинтуса возле двери. Вообще, под плинтусами и батареями было полно мелкого мусора. Данил и сам не знал, что заставило его наклониться и подобрать именно этот осколок — должно быть, глаз подсознательно зацепился за знакомый предмет.
Кристалл был в точности таким же, каким он видел его две недели назад, — даже не поцарапался. Впрочем, надо признать, выглядел он довольно невзрачно — неудивительно, что следственная бригада его пропустила. Данил и сам всерьез опасался потерять ценную находку, поэтому из разрушенной лаборатории прямиком направился в ювелирную мастерскую: приделал к камню цепочку.
Кристалл теперь сопровождал его везде: на улице, в душе, в постели. Как человек не привыкший к украшениям, Данил справедливо полагал, что стоит ему снять подвеску — и она тут же вылетит из памяти. А оставлять камень без внимания он боялся. Пусть уж болтается на шее — так надежнее.
Неделю он с трепетом ожидал вызова в прокуратуру, но тревожного звонка все не было. Данил понимал, что положение весьма зыбко и ему стоит держаться подальше от сотрудников следственной бригады, а также коллег, друзей и родственников покойного — словом, всех потенциальных источников информации. Но хакера Слайдера это не смущало: чтобы выведать чужие тайны, личный контакт не обязателен.
Впрочем, собственное расследование продвинулось немногим дальше, чем официальное. По всему выходило, что Данил — единственный, кому внезапная смерть профессора казалась подозрительной. По версии следствия, трагедия произошла из-за нарушения техники безопасности: взорвался кислородный баллон. Прискорбно, конечно, но ничего удивительного: для реакции с кислородом достаточно даже капли масла, а эти ученые — такие рассеянные. Ни о кристалле, ни о виртуальном шлеме в материалах дела упоминаний не было. Официально лаборатория занималась исследованиями электромагнитной активности в коре высших приматов — это было частью какого-то более крупного проекта, имевшего отношения скорее к медицине, чем к информационным технологиям. Правда, сотрудники отмечали, что шеф частенько задерживался по вечерам, но он всегда был трудоголиком, а в последнее время у него появился дополнительный стимул для столь упорной работы: по слухам, он рассчитывал получить грант на самостоятельные исследования. Если и существовали какие-либо свидетельства внеурочной деятельности профессора — документы, файлы, опытные образцы — они были уничтожены взрывом и пожаром.
В целом, как отмечали свидетели, ничего необычного в поведении профессора не наблюдалось: никаких звонков с угрозами, тайных свиданий, подозрительных визитеров. И в тот злополучный вечер, как уверял охранник, покойный был совершенно один.
Даже убитая горем дочь ученого полностью приняла версию несчастного случая: «Папа в последнее время был рассеян. Я убеждала его отдохнуть, но он только смеялся и говорил, что привык много работать…»
Данил порой и сам был готов смириться с этой версией. Но восьмиугольный камень холодил кожу под рубашкой, напоминая: все не так просто.
А еще ему снились сны — яркие, ошеломляющие, наполненные звуками и запахами — но наутро он помнил только бесконечные вересковые пустоши. Ускользающий терпкий аромат еще долго преследовал его после пробуждения.
Герман появился спустя неделю после того, как Данил узнал о смерти профессора.
— Данька, ты чего такой… зашуганный? — от Германа не ускользнуло, что брат окинул взглядом лестничную площадку прежде, чем закрыть дверь.
— Да так… Мальчишки хулиганят.
— Ты их в лицо знаешь? Я могу звякнуть куда надо. Придет участковый, припугнет колонией — будут тебя за пять километров обходить.
— Да вот еще, ради такой ерунды с ментами связываться! — Данил от души надеялся, что это получилось небрежно, а не испуганно.
Между ним и Германом давно уже не было братской дружбы. По правде говоря, дружбы — равного с равным — между ними не было никогда. Самоубийство отца разделяло их куда надежнее, чем двенадцатилетняя разница в возрасте. В тот день, когда окончательно свихнувшийся Сергей Милославский отравился газом, попытавшись прихватить с собой пятилетнего Даньку, Герману пришлось занять место главы семьи. Формальным опекуном Данила считалась бабушка, мать отца, но она предпочитала заниматься хозяйством, переложив заботы о младшем внуке на плечи старшего.
Нельзя сказать, чтобы Данил не любил Германа, но это была любовь скорее сыновняя, чем братская: почтительная, с толикой снисходительности — так подросшие сыновья откликаются на материнскую опеку. Герман действительно иногда проявлял чрезмерную заботу о брате. Подростком Данил бесился, обзывал его клушей, грозился уйти из дома. Повзрослев, понял, что брат панически боится потерять его, снова и снова переживая ужас того ноябрьского дня: пять шагов от порога до кухни, тухловатый запах газа и — два тела на грязном линолеуме… Понять — понял, но это не добавило доверительности их отношениям. Кто же в здравом уме станет рассказывать отцу (а тем более — матери!) о своей противозаконной деятельности?
Герман пребывал в прекрасном расположении духа: он, наконец, разошелся со своей последней пассией. Младший брат полностью одобрял этот поступок. Лерка была ровесницей Данила, и в конкурсе на самую злобную стерву, не напрягаясь, вошла бы в тройку победителей.
— Напоследок устроила концерт под окнами, — смеясь, поведал Герман. — Кричала, что у нас вся семейка придурков и импотентов. У тебя с ней что-то было, что ли?
— Приперлась ко мне ночью, — с досадой вспомнил Данил. — Пьяная. С тобой поссорилась, искала утешения. Я ее в кухне запер, чтоб не приставала. Ты, Гер, зачем пришел-то?
— Ну ты даешь, — обиделся Герман. — Полтора месяца от тебя ничего не слышал. Я что, к брату зайти не могу?
Данилу стало стыдно. В самом деле, со всеми этими заморочками он ни разу не позвонил Герману.
— Ты бы предупредил хоть, — виновато пробормотал он, пропуская брата в кухню. — У меня к чаю ничего нет. И бардак в квартире.
— Можно подумать, ты бы прибрался ради меня.
Данил рассеянно крутил в пальцах чайную ложечку и вполуха слушал Германа. Разговор не клеился. Обычно младший брат с интересом принимал участие в обсуждении новых проектов старшего, восхищаясь его предприимчивостью, но сейчас мысли то и дело соскальзывали к смерти профессора.
Герман не выдержал первым.
— Ладно, пойду я, — он отодвинул кружку и резко поднялся, едва не опрокинув табурет. — Все равно из тебя слова не выжмешь сегодня. Влюбился, что ли?
— Нет, с чего ты взял?
— В облаках витаешь. И цацку на шею нацепил, явно девчачью. Можно взглянуть?
«Проклятье, надо было рубашку под горло застегнуть,» — спохватился Данил. Но было уже поздно. Попытка демонстративно спрятать камень породит новые вопросы и подозрения.