Он уходил, он прощался. Было чувство горечи и неудовлетворённости — не из-за того, что не сумел набезобразничать на площади у фонтана, из-за чего-то другого, не сделанного, не совершённого. Вон одинокая женщина стоит у кинотеатра, ждёт начала сеанса, взять и подойти к ней, погладить ладонью голову и сказать, как говорили апостолы: «Радуйся!». Почему нет, почему нельзя? За сумасшедшего примет? А вдруг скажет: «Спасибо!» — и слёзы заблестят на глазах. Неделин остановился перед женщиной. Она посмотрела на него. Неделин поднял руку для ласкового движения. «Лишних билетов нет!» — сказала женщина и отвернулась.
Неделин пошёл дальше.
Проходя мимо подворотни, длинной, как тоннель, сырой и сумрачной, он нагнулся: развязался шнурок — и что-то тревожное услышал из подворотни, посмотрел туда, увидел, как четверо молодых людей прижали к стене паренька и мытарят. Неизвестно, чего они хотели, но явно мытарили, у него был вид затравленный, а у них вкрадчивый, сладострастный, приготавливающийся. Слышалось: «Ребята, ну чего вы… Ребята…» — «Ты постой… Нет, ты постой…» Он посмотрел на Неделина. Неделин испугался: вдруг опять, вдруг переселится? Но тут же стало как-то совестно, он подумал, что если бы стал им, то смотрел бы сейчас вот так же, надеясь на помощь, а этот, глазеющий, счастливый своей свободой, завязал бы шнурок — и мимо, мимо, свободный, не удерживаемой, не унижаемый никем.
Может, этого и не хватало Неделину. Он подбежал, на бегу настраивая себя, подбежал к ним с дикими глазами и закричал, заорал, загайкал: «Аи! Аи! Что делается! Аи! Аи! (У подворотни останавливались люди.) Отдайте человека! — кричал Неделин. — Отдайте мне его! Аи! Караул! — кричал он по-бабьи. — Аи! Не могу! Аи, душа лопнет! Отдайте человека!» — и тянул несчастного к себе, выкрикивая ещё какие-то странные слова, уже видя, что его принимают за сумасшедшего и ещё больше распаляясь от такого доверия, играя действительно сумасшедшего. И он отнял человека, увёл его, они быстро прошли два квартала, а потом паренёк побежал от Неделина — наверное, боясь его не меньше, чем недавних мучителей.
Глава 48
Этот случай Неделина навёл на такую мысль: а не стать ли действительно сумасшедшим, вернее, стать им формально и документально — пока не свихнулся на самом деле?
Ради исполнения этого замысла он специально записался в университетскую библиотеку, взял там книги по психиатрии и стал изучать. Он понял, что полным сумасшедшим представляться трудно, почти невозможно, но достаточно сумасшествия бытового, достаточно, чтобы тебя признали психопатической личностью со склонностью к шизофрении.
Он сказал Елене, что в результате событий, о которых она знает, ему необходимо полечить нервы, она пожала плечами: ладно.
В районной поликлинике Неделин, к своему удивлению, без особого труда получил направление в психоневрологический диспансер, что на улице Тулупной: достаточно было сказать о тяге к самоубийству.
В первый же день имел беседу с лечащим врачом Матвеем Филатовичем, говорил вялым, равнодушным голосом (депрессивное состояние) опять-таки о тяге к самоубийству, о постоянной меланхолии, о тревоге за судьбы мира и цивилизации (навязчивые мысли). Матвей Филатович сказал, что случая Неделина — как раз то, чем он научно занимается, работая над диссертацией, и пообещал ему скорейшее выздоровление.
Неделину стали выдавать какие-то таблетки, наверное, успокоительные или, как сказали его просвещённые соседи по палате, — антидепрессанты. У соседей болезни были схожие, все лечились от нежелания жить, и лишь один, но фамилии Супраков, недужил, наоборот, излишним желанием, которое его измучало.
Сидя вечером на кровати, покачиваясь взад-вперёд, чтоб хоть как-то дать выход внутреннему динамизму, он рассказывает глухим голосом, взволнованно:
Я из анекдота человек, есть анекдот про одного, который курить любит, а я всё люблю, сковородку картошки съем, потом сковородку яичницы съем и ещё хочу, чай с пряниками пью, двадцать пряников с чаем съем, не могу успокоиться! Нить как люблю, в смысле выпить! День пью, два пью, неделю пью, две недели пью, на работу не иду за счёт отгулов… пять раз в реанимацию возили. После этого успокаиваюсь, а через полгода опять. Говорить люблю, час говорю, два говорю, язык уже не ворочается, самому противно, тошнит, — остановиться не могу! Петь люблю! — пока голос не сорвал, не дай Бог с утра замурлыкать, дома пою, на работе пою, таксистом работаю, пою, клиентов пугаю, вожу и пою, ночью даже проснусь — петь охота, не могу, всё, что знаю, спою, заново начинаю!