- С Оулом ты и потом сможешь поговорить, ты выглядишь, как переваренная мидия! – восклицает Лекс, с укором смотря на мою унылую физиономию. Я пытаюсь улыбнуться. Он у нас так шутит. Глупо и вымученно. Но старается. Вот я и улыбаюсь, как последний недоумок.
- Да уж, тяжёлый случай, - бурчит фрик и, хватая меня за рукав мокрой и холодной рясы тащит куда-то. Я послушно иду следом. У меня нет сил сопротивляться. Я не могу растрачивать то, что у меня осталось, на глупую гордость.
… Подо мной – старая двухместная кровать, застеленная стеганым зелёным покрывалом. Тяжёлые шторы глухо сдвинуты, все предметы в комнате кажутся громоздкими. Раньше в этой комнате жили родители Лекса. Он ничего тут не менял уже лет десять, судя по тому, сколько меня не было. Пахнет плесенью и старомодными женскими духами. Так всегда пахнет в комнатах мертвецов. Старостью. Запущенностью. Тишиной. Я смотрю в заштукатуренный потолок. Мир ограничен. У всего есть свои рамки. У вот этой комнаты – стены, пол и потолок. У этого дома – фундамент, стены, крыша. У этой планеты – земля, атмосфера, озоновый слой. Мы живём в стеклянных домиках. Мы считаем, что это свобода.
Настоящей свободы не существует.
Неограниченный ни в чём человек умрёт – если убрать все ограничения, все рамки, мы просто задохнёмся в вакууме космоса. Мы не приспособлены быть неограниченными. Мы не приспособлены быть свободными. Люди – потребители, готовые сжевать всё, что им подадут. А как только предоставится выбор, они назовут это свободой. Свобода? Нет. Мы можем только выбирать. Выбирать и потреблять, потреблять, потреблять… Сжирать всё больше и больше, а когда больше уже не будет, мы скажем, что страна не заботится о своих гражданах, что у нас отобрали всё самое ценное. Что все вокруг в этом виноваты. Все, кроме нас самих. Сложно простому обывателю признать свои ошибки. Сложно сказать «я виноват». Потому что все привыкли тыкать пальцем в других, кричать, что им мешают жить, «выражать свои мысли». Тыкнете пальцем в себя. Скажите, что примете вину на себя. И вас тут же упекут в психушку. Потому что не принято у нас быть честным.
Выбраться из круга можно только признав себя частью этого круга.
Я веду рукой по зелёному покрывалу. Оно приятное на ощупь, мягкое, но в то же время с щекочущими мои пальцы ворсинками. По моему телу пробегают тысячи мурашек. Я закрываю глаза. Лекс сказал, что ему есть, что мне рассказать. Он скоро придёт. А пока что я могу наслаждаться тишиной. Я могу вдыхать её, как незримые потоки пропитанного запахами воздуха. Я могу ощущать её всем своим телом. Там, за слоем ткани штор и двумя старыми стёклами окна, живёт мир. Как один огромный муравейник. Каждый важен, и в то же время ни один не значит ничего. Пан и пропал, сразу всё, всё в охапку. И я здесь, среди старых вещей умерших родителей Лекса, в маленьком замке из стекла и бетона, пропитываюсь тишиной. Иногда это приятно, ощущать всю необъятность мира и свою незначительность. Иногда это приятно, понимать, что ты не один. Что вас очень и очень много.
Смерть одного ничего не значит для общего организма.
Всегда найдётся замена.
Я умираю. Каждый раз я умираю. Моя жизнь циклична. Цикл начинается с пробуждения. Цикл оканчивается смертью. Тысячи маленьких жизней. Один и тот же разум. Все мои смерти ничего не значат. И если я умру снова, то это никак не повлияет на жизнь всей системы. Маленькие двигатели в серых коробочках. Один выходит из строя, на его место приходит новый.
Сотни и сотни раз.
Бесконечная дорога, неизбежно ведущая к замене. Вот он, вечный двигатель. Он никогда не остановится. Мы перерабатываем. Люди нуждаются в работе, поэтому делают и делают, делают и делают. Когда их работа кончается, они начинают делать то, что никому не нужно. Они начинают медленно прокручивать на мясорубке своих желаний и фантазий весь мир. Сотни раз переработанный, он не вернётся в первозданное состояние. Он останется таким искалеченным навсегда.
Извращённая красота пластической операции.
Пластмассовая. Прекрасная.
… Ручка двери медленно поворачивается. Я слышу шорох лексовых штанин о паркетный пол.
- Джесс? – фрик заходит, прикрывая за собой дверь, и полоска желтоватого света, показавшаяся на несколько мгновений, уползает обратно в коридор. – Я хотел с тобой поговорить.
- Ты должен всё мне рассказать, - мой взгляд снова упирается в потолок.
- Я это и собираюсь сделать, - тихим, необычным для него голосом говорит Лекс. Я чувствую, как он садится на краешек кровати.
- Что тут вообще происходит? – спрашиваю я, хотя мне в общих чертах и так всё ясно. Должен же кто-то начать разговор. Должен же кто-то дать старт.
- После того, как ты исчез, около года мы с Оулом тебя ждали. Оул предупредил меня, что тебя может долго не быть. Ничего необычного не случалось, жили, как раньше – жрали икру и изучали найденные Оулом трупы бомжей. Правда, мне это быстро наскучило. Всё же, у меня были твои образцы, и это гораздо интереснее. Но где-то спустя год началась вся эта ерунда. Сначала к нам завалились какие-то охламоны с требованиями освободить помещения. Ну это ладно, их-то я спровадил. Но вот потом заявились и полицейские. А это уже серьёзнее. Обысков они не делали, иначе сидеть бы мне сейчас там, где я раньше работал. Попросили, опять же, освободить подвал. Мол, будут восстанавливать фабрику. Лет двадцать она была никому не нужна, а тут вдруг понадобилась. Тогда уже Оул начал что-то подозревать. Ну, мы опять же послали копов куда подальше. Тогда, как будто по накатанному сценарию, к нам завалилась санинспекция. Они обосновали своё появление жалобами соседей. Да каких, к чертям собачьим, соседей?! Что-то нечисто, это понял уже и я. А окончательно в этом убедился, когда заметил, что и среди первой партии гонителей, и среди копов, и с санинспекцией приходила одна и та же женщина. Я никак не мог её запомнить – она была слишком обычна. Ни одной приметы. Ни-че-го. Форма или костюм, непонятного цвета волосы, средний рост, средний вес. Обыкновенные черты лица. Ничего примечательного. Она искала тебя, Джесс. Она спрашивала про «третьего, с нами живущего». С неподдельным интересом спрашивала. Джесс, она назвала твоё имя. В итоге, чтобы не загреметь, куда не надо, я решил, что лучше будет им уступить. Нельзя тебя выдавать. Не знаю, почему, но нельзя. И вот с того времени Оул впал в своё нынешнее состояние.
Лекс опускает голову, потирая пальцами переносицу. Он долго это выдерживает. Ему тяжело. Здесь, рядом с Оулом, ему совсем одиноко. Мы похожи на треугольник: я не могу без Оула, Лекс не может без меня. А Оул просто не выживет сейчас в одиночестве, поэтому нуждается в Лексе. Но что же случилось? Я чувствую, как где-то в области сердца начинает неприятно щемить. Я не хочу, чтобы Оул страдал. Я не смогу принять, если с ним что-то случится.
- Ну? – не выдерживаю я, проявляю малодушие.
- Я как будто с реинкарнацией Нострадамуса разговариваю. Он почти никогда мне не отвечает. Ему надоели трупы. Он слушает. Иногда что-то говорит, что-то бессвязное и малопонятное. Иногда кричит. Иногда напевает. Джесс, он начал рисовать что-то страшное. Он рисует на столе, на стенах, на полу. Он хочет что-то сказать, но не может выразить это словами. Мне тяжело с ним разговаривать. Мне тяжело жить рядом с таким растением. Это началось с тех пор, как та женщина впервые произнесла твоё имя. Оула будто переклинило. Будто он что-то понял. Что-то настолько важное, что всё остальное уже ничего не значит. Я правда боюсь за него, - на меня смотрят умоляющие голубые глаза. Лекс просит помощи. Только я смогу помочь ему. Оулу.