эти даты по другим причинам. Монах умер в 1957-м году, через год после коронации Александра Второго. Третий монах питался только хлебом с водой и обладал даром целителя. За монашеский подвиг, выстраданный и выголоданный, был причислен к лику святых. Но кому сейчас нужен этот подвиг? Пустой церкви или кусочку кожи под линзой? Как только мы вышли из церкви, мне написал 104-ый. С ним было всё в порядке – он просто проспал. Сказал, что попробует успеть на электричку через час. От церкви мы двинулись в случайном направлении. Улицы стали длиннее и шире. Прямо у дороги догнивала заброшка. Больше ввысь, чем вширь, она напоминала смотровую башню. Мы решили её осмотреть. По какой-то сугубо дедовской иронии она примыкала к ещё действующему департаменту дезинфекции. В заброшке была только пара комнат и лестничный пролёт, открытый всем ветрам и ведущий в никуда. На нижних ступеньках стояла рамка от телевизора, показывающая всё, что было за ней. Я водрузил её на подоконник между двумя лестничными маршами, и мы сделали концептуальные фотки. Для Прокофия с мистером Монтэгом мы устроили целую фотосессию. В камеру никто и не думал смотреть, так что получилось по-дедовски мрачно. Оттуда мы отправились на поиски еды. Намеревались посетить ресторан «Las Dedovsk», но когда до него оставался один поворот, нам подвернулась «Додо-пицца», которую мы, конечно, окрестили «Дедо-пиццей». Внутри всё было несуразно чисто и опрятно. Умытые окна в высоком качестве показывали размусоленный бульдозерами пустырь. В России есть сетевые рестораны, но сетевых городов, к сожалению или к счастью, ещё нет. Мы сделали заказ и сели за стол, по очереди уходя за готовой едой. Кто-то выгружал сделанные в заброшке фотки, кто-то уже ел, мы же с мистером Монтэгом говорили о времени. По его впечатлениям, мы попали в прошлое России. Или в её будущее. Но всё вокруг будто сошло с плакатов в стиле советского ретрофутуризма и пропитано романтикой прошлого. Я отвечал, что романтика эта ощущается только издалека, а сами мы не ощущаем эпоху, в которую живём. Вернее, у нас перед глазами нет её законченного образа. Он очерчивается только по прошествии эпохи. Потому мне так нравится смотреть старые концерты, но мой взгляд завораживает не только сцена, но и темнота за ней, в которой копошится толпа. В их одежде, поведении, движениях я вижу кусочек неотретушированной живой жизни того времени. Найти такую запись – все равно что откопать секретик советского ребёнка. Всего лишь фантик или пуговица под стекляшкой – многого за душой не имели, – но какой трепет вызывает мысль о том, как давно это было. И эта прелесть ведома только тебе, человеку на вечнорастущей крыше времени, наблюдающему за затвердевшей жизнью там, внизу. Но всегда будут те, кто посмотрит на тебя сверху, когда твоя жизнь и жизни тех, кого ты любил или ненавидел, застынут, потеряв живительный огонь, когда бодрость и решительность сменятся вялостью и дряхлостью, и время подомнёт нас под себя своими бесстрастными жерновами. Вечная изменчивость жизни спасает нас от отчаяния, но она же нас и губит, обтачивая и размельчая. Я достал телефон и стал искать концерт Nirvan’ы, отгремевший в Хеллоуинскую ночь девяносто первого года и снятый на шестнадцатимиллиметровую пленку, то есть как настоящее кино. В самом начале показывают, как люди стекаются к театру «Paramount» в Сиэттле. Оператор идёт вместе со всеми через поток машин, остановившийся на переходе. Мимо, улыбаясь камере, проходит кудрявая девушка с большими чёрными глазами. Возможно, сейчас она уже чья-то бабушка или её и вовсе нет среди живых, но в этом кадре она настолько очаровательна, что я каждый раз ставлю на паузу, чтобы разглядеть её получше. Парень во фланелевой рубашке и с русой шевелюрой стоит у кассы, сложив руки в мольбе – на стекле висит непреклонный «Sold out». Некто в чёрной кожанке сидит на столбе, свесив ноги в тяжёлых ботах. Уже в зале под рёв толпы выходит Курт и быстро машет всем рукой, Дейв поздравляет всех с Хеллоуином, Крист заливает зал контрольной басовой нотой, и начинается первая песня, напоминающая разбег неистовой волны. Боясь, что уже начинаю докучать мистеру Монтэгу, я остановил видео и погрузился в свои мысли. Интересно, что с восемьдесят девятого по девяносто четвёртый годы Курт Кобейн успел записать три альбома, покорить весь мир своей музыкой и умереть. Моя мама успела за эти годы получить первое высшее образование, чтобы понять, кем она точно быть не хочет. Надо было выдвигаться навстречу 104-му – он написал, что уже подъезжает. Я увидел, что Алиса оставила корки от пиццы, и решил взять их с собой, чтобы покормить ими птиц. Мы шли обратно к платформе. Вдоль тротуара тянулась неглубокая раскисшая канава, заканчивавшаяся трубой на повороте дороги. Возможно, сбежав из Шоушенки, Энди вылез из неё, но огляделся и пополз обратно. Пара корок выпала из моих трясущихся от смеха рук, но в целом добрались мы до платформы в целости и сохранности. Состыковавшись со 104-ым, мы направились в музей мироздания. В Википедии из местных достопримечательностей был указан только он. Минут десять ходьбы, и мы оказались в районе более-менее жилых девятиэтажек с молодящимся двором, дымящим новым асфальтом. Однако этот островок благоденствия плотно стягивало кольцо рухляди разной степени разложения. Изгороди недосчитывались большинства зубов, дома будто до сих пор не разогнулись после хорошего такого леща. Рабочие зачем-то ковыряли дряблую землю. Я сказал, ни к кому особо не обращаясь, что надо бы у них спросить, как нам пройти к музею мироздания. 104-ый ответил, что не знает их языка. Впрочем, никто не знал, так что мы предпочли пройти мимо. Лавируя меж жужжащих и долбящих бандур, мы не заметили, как обошли квартал по кругу и уже пошли на второй. «Мы ходим кругами» – сказал я. «Нужно внимательнее осмотреть, мы его пропустили» – был мне ответ. Я сделал предположение, что необходимость пройти этим путём ещё раз нам навязана здешними гипнотическими вышками, тогда как мы, возможно, уже стали частью декорации и просто курсируем по строго заданным траекториям, подобно остальным жителям Дедовска. Возражать никто не стал. Координатная точка указывала на тот многоквартирный одуванчик, возросший среди казарменных сорняков, и мы фантазировали, каким может быть музей мироздания в Дедовске и что в нём представлено. «Это, должно быть, однушка, в которой на голом полу свалены украденные мощи великих князей» – предполагал я. «А по ней на коляске ездит престарелый Гитлер» – добавил мистер Монтэг. Но все мы сошлись на том, что сам Дедовск – это и есть музей мироздания, а в пункте назначения нас встретит зеркало. Но затем, когда мы уже сделали полукруг, оставив квартал позади, кто-то додумался посоветоваться с Интернетом, и всё оказалось куда прозаичнее – мироздание закрыто на реконструкцию. Небо по-осеннему незаметно темнело. Расстроенные, мы опять доверились нашим ногам. Вскоре они вывели нас на узкую дорожку вдоль шершавого забора с народным творчеством с одной стороны и заглохшим садом – с другой. Забор оборвался, и за камышами распростерся широкий пруд, напоминавший воронку от метеорита. Вода была цвета пыльных изумрудов. Там, где камыши расступались, бутылки терлись своими брюхами о лохматый берег. В воздухе пахло гнилыми яблоками и вечным покоем. Мир вокруг, растворяясь во тьме, слезился, оттого стекленели глаза и ныло в груди. За прудом, сквозь мозаику щуплых веток тянулся сизый язычок костра. Вокруг был двухэтажный Дедовск, тихий и смиренный. Мы встали у края покатого берега, возле бетонной плиты, под которой к воде ползла наевшаяся помоями труба. По водной глади скользили утки, резко и бессмысленно сменяя направление. Я оторвал кусочек от корки пиццы и бросил в воду. Он моментально оказался в центре внимания. Я раздал корки всем остальным. Маленькие пернатые лодочки таранили друг друга в бока и на всякий случай гоняли тех, кому и так ничего не досталось. Те же, кому доставалось, щёлкали клювами и дергали головами, проталкивая в себя еду. 104-ый метил одной особо храброй, суетящейся у самой суши, в голову, но попал лишь в тростинку возле неё. К их кряканью примешивался какой-то надрывный свист, но галдёж этот звучал ровно и даже певуче, словно хорошо отстроенный оркестр. Корки быстро закончились, и мельтешение в воде после ещё двух запоздалых щипков увяло. Утки будто снова потеряли смысл жизни, на мгновение промелькнувший перед ними, и продолжили дрейфовать. Но вскоре кто-то будто бы наклонил весь пруд, и всех их потянуло к другому берегу, и нас вместе с ними. Птицы взмывали из дальних кустов и шли на бреющем полёте, шлепая крыльями по воде. Бабушка, мама и совсем маленькая дочка – все в рыночных пёстрых пуховичках – разламывали батон белого и раскидывали его над водой. В моё опустошенное истерическим смехом тело заползала липкая темнота, но я не был против.