Их связывала круговая порука. Били все — поэтому все были виноваты! Били все — поэтому никто не был виноват!
Первым делом Курт и Эвелина пробрались на второй этаж в кабинет капитана Рольфа. Они порылись в ящиках его стола и обнаружили связку ключей и письмо.
«Капитан Рольф!
Вы были и остаетесь одним из моих лучших учеников!
Ваши новобранцы прибыли в Сан-Матеус и полностью оправдали наши ожидания.
Я сообщил генералу о ваших достижениях в призрачном лагере. Уверен, он не оставит вас без награды.
Если те ваши солдаты, что находятся в других городах, так же хорошо подготовлены, скоро вы станете майором.
МАЙОР ГЕРМАН»
Даже в тусклом свете фонаря было заметно, как побледнело лицо Курта, когда он увидел эту подпись.
Герман… Он постоянно носил с собой плетку и любил прохаживаться ею по плечам нерадивых солдат. А стоило чуть провиниться — и вот уже ты, привязанный за вывернутые руки, взлетаешь к вершине столба, а в спину глубоко вгрызаются жесткие хвостики со свинцовыми шариками на концах, вырывают куски плоти, и оставляют на коже кровоточащие багровые рубцы.
Курт оперся ладонями о стол. Капли пота выступили на его лбу. Он тупо смотрел перед собой и тяжело дышал раскрытым ртом.
— Курт! — позвала Эвелина.
Он не ответил. Она легонько коснулась его плеча.
— Курт!
Он будто очнулся от наваждения и обернулся к ней.
— А?
— Ты в порядке?
— Нет.
Он тряхнул головой, как бы отгоняя нечто, застывшее перед глазами.
— Прости. Идем дальше!
По шатким ступеням они спустились в подвал. Мерзкая вонь крови, пота и мочи ударила им в нос.
Эвелина услышала глухой голос Курта.
— Здесь пахнет страхом, кровью и смертью. Я знаю этот запах.
Она в ужасе уставилась на него. Его глаза казались безумными, а лицо — окаменевшим. Что с ним происходит?
В тусклом свете фонаря они различили несколько решетчатых дверей, за которыми находились тесные камеры, устланные гнилой соломой. Со вбитых в стены колец свисали толстые цепи.
Они остановились перед запертой дверью. Эвелина достала связку ключей, найденную в кабинете капитана, и отперла замок.
— Стой! — сдавленно произнес Курт. — Сперва я посмотрю!
Как он и предполагал, это оказалась пыточная камера. В центре возвышался деревянный стол с зажимами для рук и ног. К стене прибит косой деревянный крест с кандалами. А рядом, на стенде аккуратно развешаны пыточные инструменты — ножи, щипцы, молотки, набор игл…
Игла входит под ноготь с сочным хрустом. Краткий миг, пока боли еще нет, но ты уже ЗНАЕШЬ, что она придет. Жгучая молния вонзается в кончик пальца. Она мгновенно растекается по кисти, затем по руке, отдается в челюсть, пронзает живот. Тебя оглушает дикий вопль, и ты даже не осознаешь, что он вырывается из твоей собственной глотки. Боль наполняет тебя целиком, пульсирует, протыкает насквозь, разрывает изнутри. Глаза застилает кровавая пелена. Ты воешь, корчишься, визжишь, как свинья, пытаешься разбить голову о стену, лишь бы ничего не чувствовать. Сердце бешено колотится о ребра, из горла рвется хриплое дыхание. Ты полностью теряешь человеческий облик, превращаешься в агонизирующий кусок мяса… А когда через несколько бесконечных минут боль слегка затухает, и ты понемногу свыкаешься с ней, палач берет следующую иглу, и все начинается заново.
Герман говорил, что так он приучает солдат терпеть боль. Чушь! К боли нельзя привыкнуть! Наоборот, с каждым разом пытки ощущаются все мучительней. Истерзанные нервы начинают болезненно пульсировать, дикий ужас наполняет твой разум, а тело начинает трясти и выворачивать уже при одном только виде блестящих железок, при одной лишь мысли о том, ЧТО тебя ждет…
Вся комната была покрыта засохшими пятнами крови. На Курта нахлынула дурнота. Все закружилось перед глазами, ему показалось, что потолок вот-вот на него обрушится. Он как будто вновь вернулся в то время, вновь оказался в пыточной камере, голый, прикованный к столу… Страшные картины прошлого огненными всполохами пронеслись в его мозгу. Дыхание перехватило, а ноги подкосились, как будто из них вынули все кости. Чтобы не упасть, он прислонился к стене и закрыл руками лицо.
Эвелина заглянула вовнутрь и, увидев в каком он состоянии, торопливо подбежала к нему и встряхнула за плечи.
— Курт! Что с тобой?!
Ее крик, полный ужаса и отчаяния, отрезвил Курта. Он медленно отнял ладони от лица, и посмотрел на нее.
— Прости! Что-то мне нехорошо! Но уже полегчало.
— Ты уверен? — взволнованно спросила она.
— Да. Идем дальше!
Эвелина отвела взгляд от его лица и обвела глазами помещение. Его обстановка поразила ее.
— Что это? Это… пыточная камера? — она ошарашено повернулась к нему.
— Да… как видишь.
— Курт, что у вас происходит? ВОТ ТАК вы обучаете своих новобранцев?
— Нет… Я думал, все это в прошлом…
— Мы должны немедленно прекратить все это! Ты должен сообщить вашему генералу о том, что здесь происходит!
— Боюсь, он в курсе дела.
— Но почему? Зачем все это?
— Он считает, что именно так получаются лучшие солдаты!
— Что за чушь? Вот ты, например, отличный солдат, но это же не значит, что…
Внезапно Эвелину посетила страшная догадка.
— Курт… ты… ты был в таком лагере? — прерывающимся голосом спросила она.
— Да… — сдавленно промолвил он.
Она застыла в немом оцепенении, чувствуя, что задыхается, и судорожно втянула воздух ртом. Горло сжалось, на глазах выступили слезы.
— Сейчас не время говорить об этом, — сказал Курт. — Идем!
С этими словами он направился вверх по лестнице, и Эвелина на подкашивающихся ногах поплелась за ним следом.
На первом этаже они заглянули в спальные помещения. По периметру возвышались наспех сколоченные трехъярусные нары, лишь слегка прикрытые рваным тряпьем. Между стойками были протянуты веревки, на которых сушилось убогое белье. Пятна черной плесени покрывали стены и потолок. В затхлом воздухе витали тяжелые миазмы сырости и застарелого пота.
Герман был не только садистом, но и извращенцем. По ночам он часто наведывался в спальни рекрутов, чтобы выбрать себе очередную игрушку. Когда раздавался скрежет ключа в замочной скважине, и в распахнутую дверь врывался тусклый свет фонаря, все замирали на нарах, вжимаясь в тюфяки в малодушной надежде, что на этот раз выберут кого-то другого.
Он насиловал свою жертву прямо в бараке, заломив руки за спину и прижав к стене. Герман делал это при всех, чтобы каждый знал, что он здесь царь и бог, и может трахнуть кого угодно. Так он прививал солдатам слепую покорность, а попытки сопротивления лишь сильнее распаляли его.
Курт тяжело опустился на одну из коек и обхватил голову руками. Он сидел в безмолвном оцепенении, раскачиваясь как маятник из стороны в сторону. При виде него у Эвелины кровь застыла в жилах. Он никогда раньше таким не был — всегда спокойный, уверенный, здравомыслящий. Но то, что творилось с ним сейчас, не поддавалось никакому объяснению и повергало ее в настоящую панику. «Он сошел с ума? Вдруг он навсегда останется таким! И зачем только мы приехали в этот проклятый лагерь!»
Он всегда был таким уверенным в себе, всегда знал, что делать, всегда защищал ее. А что теперь? Они застряли здесь, посредине лагеря, в котором творятся ужасные вещи. «Что нам делать?» Она всегда задавала ему это вопрос, и он всегда знал на него ответ. Но сейчас он не в состоянии принимать никаких решений, не в силах брать на себя ответственность.
На третью ночь в лагере Курт крепко спал после изнурительной тренировки, и не слышал, как Герман вошел в барак. Он проснулся от того, что кто-то схватил его за шиворот и стащил с кровати. Спросонья подумал, что это глупые шутки сослуживцев, и попытался отпихнуть нападавшего. В ту же секунду получил мощный удар в челюсть, почти вырубивший его. Как сквозь густой туман ощущал, как его ставят к стене, перегибают через тумбу, спускают с него портки, сзади наваливается грузная туша. Очнулся, лишь, когда резкая боль пронзила его тело. Дернулся, хотел вырваться, но Герман сильно выкрутил ему руку, заставляя наклониться еще ниже.