[2] теплоту, он отъезжал к самым дверям, откуда будут входить гости, и минуту там сидел спиной к залу и к кабинетам, сосредоточивался, потом резко поворачивал кресло, подъезжал и осматривал все, будто он посторонний, будто гость, который здесь еще не был и с удивлением разглядывает зал, потом шеф проезжал из кабинета в кабинет и глазами знатока проверял, как повешены шторы и другие мелочи, а нам велел включить свет, когда заканчивались приготовления, вечером должны были пылать все люстры, и шеф в такие минуты становился красивым, он словно забывал, что весит сто шестьдесят килограммов и не может ходить, и вот он объезжал свой отель, глядя глазами постороннего, а потом снова смотрел своими, потирал руки и свистел, опять как-то по-другому, и я уже знал, что через минуту прибегут два повара, которые сообщат в мельчайших подробностях, как обстоят дела с омарами и устрицами, и как получился фарш а-ля Суварофф, и как там десерт. В мой третий тут день шеф разошелся и ударил повара, этот наш шеф, потому что обнаружил, что тот положил чуть-чуть тмина в телячьи медальонки с шампиньонами… Потом мы будили коридорного, великана, который целыми днями спал и доедал все, что оставалось после ночных пиров, дюжины порций, миски салата, все, что нам никогда бы не съесть, ни нам, ни горничной, все доедал этот коридорный, все допивал из бутылок, ужас какой сильный, так вот, к ночи он надевал зеленый фартук и колол дрова на освещенном дворе, ничего другого не делал, только колол дрова, мелодичными ударами колол то, что напилил днем, всю ночь, потом-то я понял, и всегда так бывало, он колет тогда, когда к нам кто-то приезжает, а к нам приезжали только на машинах, на дипломатических машинах, иной раз на нескольких машинах, всегда поздно вечером или ночью, и коридорный колол дрова, и от них шел дух свежесрубленного дерева, и его было видно изо всех окон, и освещенный двор, и подстриженные деревья, это придавало чувство уверенности, двухметровый детина, рубивший дрова, дюжий мужик с топором, который однажды чуть не убил грабителя и сам отвез его на тачке вниз в полицейский участок, было за ним и убийство, а если у какой машины спускала шина, этот коридорный поднимал ее за переднюю или заднюю ось и держал, пока не сменят колесо, на самом же деле коридорный был нужен только для декоративной рубки дров на освещенном дворе, чтоб его видели наши гости, так водопад на Лабе наполняют и ждут, пока гид приведет гостей, и потом по его знаку поднимают наверху затвор, и зрители наслаждаются водопадом. Вот и наш коридорный тоже. Но надо бы досказать про пана Тихоту. Только я в саду прислонюсь к дереву, к примеру, и считаю свои купюрки, тут же раздается свист, будто он какой-то всевидящий бог, этот наш шеф, или мы со Зденеком, когда никто не мог нас видеть, присядем или приляжем на копенку, и тут же свиристит свисток, такой предупреждающий коротенький свист, чтоб мы работали и не ленились, потом мы всегда рядом прислоняли к дереву грабли, либо мотыги, либо вилы и ложились, и как только раздавался свист, мы вскакивали, и копнили, и ровняли граблями, и носили на вилах просушенное сено, и снова тихо, но только мы отложим вилы, опять свист, и вот мы придумали лежа чуть-чуть шевелить граблями, чуть-чуть двигать вилами, будто они у нас на невидимых веревочках. И Зденек рассказывал, что, когда вот так прохладно, шеф как рыба в воде, но как наступает жара, он просто расплавляется, не может ездить в кресле куда захочет и отсиживается в холодной комнате, в таком леднике… но и там обо всем знает и все видит, даже чего видеть и не может, точно на каждом дереве, в каждом углу, за каждой занавеской, на каждой ветке у него сидит шпик… «Это наследственное, — говорил Зденек и откидывался на спинку шезлонга, — его отец тоже весил сто шестьдесят кило, у него была пивная где-то под Крконошами, и в жару он тоже переселялся в погреб, там у него стояла постель, там он разливал пиво и водку, понимаешь, чтобы не растопиться, иначе в этом летнем пекле он бы растопился, как масло». Потом мы поднялись и пошли наугад по дорожке, по которой я еще не ходил, мы думали о папочке нашего шефа, как на лето он простодушно переселялся в погреб деревенской пивной, чтоб не получилось с ним, как с маслом, как там разливал пиво, там и спал, и дорожка привела нас к трем серебристым елям, и я застыл на месте, почти испугался, Зденек испугался еще больше, взял меня за рукав и забормотал, ну это… перед нами стоял маленький домик, такая пряничная избушка, будто в каком-то театре стоял этот домик, мы подошли ближе, перед домом была маленькая скамеечка, и окошко было такое крохотное, будто в кладовке деревенской избы, и на дверях замок, как на погребе, если бы мы туда захотели войти, так мне и то пришлось бы нагнуться, но двери были заперты… мы так и застыли, и смотрели в окошко минут пять, а потом переглянулись, и стало нам страшно, у меня по рукам забегали мурашки, в этом домике все было точь-в-точь как в номере нашего отеля, такой же маленький столик, стульчики, но будто для детей, и те же самые занавески, и столик для цветов, и на каждом стульчике сидела кукла или медвежонок, по стенам висели две полочки, и на них, будто в магазине, всевозможные игрушки, целая стена игрушек, барабанчиков и скакалок, и все так аккуратно расставлено, будто за минуту перед нами тут кто-то все приготовил и ради нас разложил, чтоб мы испугались или умилились… целая избушка с сотнями детских игрушек!.. и вдруг раздался свист, которым шеф вызывает нас к себе, и мы побежали, и помчались, и пустились через луг, мокрый от росы, и один за другим перескочили через забор…
вернуться
Бидермайер — направление в немецком и австрийском искусстве, получившее название от вымышленной фамилии немецкого обывателя, стиль интимности и домашнего уюта.