ебе вопросы… и когда я ухожу, поворачиваюсь спиной, куда девается тот, в зеркале, мой двойник, он в каждом зеркале, и все же ухожу и удаляюсь из комнаты я один… этот образ я не сумел додумать, почему, когда ухожу, я не вижу себя, почему опять вижу свое лицо, только когда поверну голову но не свою спину, для этого нужно бы еще где-то зеркало. Так у меня начало появляться осязательное впечатление от вещей, которые были невидимы, но присутствовали, невероятное становилось реальным, когда бы я ни возвращался после субботних покупок или с зарплатой, я останавливался у подножия холма, где наверху кладбище, спускался к ручейку, в который по бокам вливались струйки родников и ручейков еще более маленьких, и здесь в этом месте непрестанно падала со скалы вода, и я каждый раз умывался, обмывал лицо, вода была холодная и прозрачная, и я мог представить, как все время сверху с кладбища и до самого ручейка стекают соки тех похороненных, конечно, прежде чем попасть сюда, они были перегнаны и процежены прекрасной землей, которая умеет делать из трупов гвозди, на которых можно повеситься, и прозрачную воду, которой я умываю лицо, так же как через много лет где-нибудь кто-то будет умывать лицо моей метаморфозой, кто-то чиркнет спичку из фосфора моего тела… и я всегда не мог удержаться и пил воду из этого ручейка под кладбищем, сначала я эту воду пробовал, будто дегустатор вино, и так же, как врач знает целебные ванны и знаток вин обнаружит в рислинге запах паровозов, проезжавших ежедневно сотнями мимо виноградников, или запах костра, который каждый день разводят виноградари, чтобы подогреть завтрак или обед, и точно так же, как дым можно распознать в букете рислинга, так и я пробовал покойников, давно похороненных там, на погосте наверху, я пробовал их, наверно, для того же, для чего привез зеркала, только ради того, чтобы сберечь отражения смотревшихся в них немцев, которые уехали годы назад, но их запах еще хранится в этом зеркале, в которое я каждый день подолгу гляжу, в котором я прохаживаюсь и так же, как в воде, угадываю покойников, я прохаживаюсь и касаюсь, будто струн, портретов, вряд ли видимых, но для человека, для которого невероятное стало реальным, эти люди реальны, и я спотыкался о портреты девушек в дирндлах, о мебель позади них, о сцены из жизни немецких семей… И эти деревенские жители, которые подарили мне зеркала, а я за это дал им поглядеть в зеркало будущего, что ждет их на кладбище, так вот, они перед самой Родительской субботой застрелили моего пса, я его научил, собственно, он научился сам, как-то раз я повесил на шею ему сумку с тем, что он пойдет со мной за покупками, но увидел, что он побежал по дороге к деревне без меня, тогда я написал на пробу записку что надо, и он побежал и через два часа вернулся и положил сумку с покупками… вот, вместо того чтобы ездить с лошаденкой, почти через день я посылал овчарку с сумкой, чтобы она принесла покупки… и вот однажды, когда эти деревенские знакомые напрасно прождали меня и приметили моего пса, что он несет покупки вместо меня, вот они и застрелили мою собаку, чтобы я приходил к ним в пивную… и я плакал, неделю я оплакивал овчарку, и потом, только я запряг лошадь, как выпал первый снег, я отправился за зарплатой и большими закупками на зиму, деревенским жителям я все простил, потому что они скучали без меня, они уже не смеялись надо мной, потому что по-другому эти высокие не могли, не могли без меня в пивной жить, они сказали, что нет у них другой радости, они не желали мне смерти, но хотели, чтобы раз в неделю я приезжал к ним, потому что церковь далеко, а я умею говорить лучше, чем священник… Пес еще вернулся ко мне, они прострелили ему плечо, но он еще приплелся с покупками, я успел его погладить, принести кусочек сахара как признание и награду, но этот кусочек он уже не взял, он положил голову мне на колени и медленно так умирал, над нами склонилась лошадь, принюхивалась к собаке, пришли и коза и кошка, которая спала вместе с овчаркой, но мне никогда не позволяла себя погладить, и больше всего она, наверно, любила меня на расстоянии, когда я разговаривал с ней, она ложилась на спину, извивалась, и крутилась, и тянулась ко мне и глазами и коготками, будто я почесывал ей шейку или гладил шерстку, но стоило мне протянуть руку, всякий раз эта сила робости буквально пулей отбрасывала ее в сторону от моих пальцев… кошка пришла и, как обычно, притулилась к боку овчарки, потом я положил на нее ладонь, а она так и глядела в угасающие глаза собаки, и я ее гладил, она взглянула на меня, и было для нее так ужасно, что я ее гладил, но она преодолела свой ужас, потому что умирал ее друг, она предпочла закрыть глаза и уткнуться в собачью шерсть, чтобы не видеть того, что приводило ее в ужас, но о чем она мечтала.