В Щедрый день[35] опять падал снег и завалил дорогу, которую я почти весь месяц с большим трудом искал и подновлял. Такая из снега получилась стенка, такой ров по самую грудь, я даже проходил половину расстояния до пивной и лавки, где был последний раз в Родительскую субботу. Вечером пороша искрилась, будто блестящие бляшки на подвесных календарях, я поставил елочку и напек сладостей. Я зажег елочку и вывел из хлева лошаденку и козу. Кошка сидела у печки на оловянной стойке. Я вытащил фрак, надел его, но он уже не шел мне, пуговицы выскакивали из отвердевших пальцев, и руки от работы стали такими топорными, что я не сумел как следует завязать белую бабочку, я вытащил из чемодана и начистил кремом те штиблеты, которые купил, когда был официантом в отеле «Тихота». И когда я надел голубую ленту и приколол к груди звезду, то звезда засияла сильнее, чем елочка, лошаденка и коза взглянули на меня и испугались, так что мне пришлось их успокаивать. Потом я приготовил ужин, гуляш из консервов с картошкой. Для козы я приготовил гостинец, нарезал в воду яблоки. И лошаденке тоже, она, как всегда по воскресеньям, обедала вместе со мной, стояла у длинного стола, выбирала из миски и хрупала яблоки. Все время у этой лошади было навязчивое ощущение, что я брошу ее тут, уйду от нее. Куда бы я ни шел, она всюду шла за мной, и коза, которая привыкла к лошади, шла за ней, и кошка, которая зависела от козьего молока, шла туда, куда направлялось козье вымя. Так мы ходили на работу и с работы. Когда осенью я косил траву, они все маршировали за моей спиной, даже когда я шел в уборную, животные поворачивали за мной и сторожили под дверями, чтобы не убежал… Вот так, аккурат в первую неделю моего приезда сюда, когда явилась мне та девушка с шоколадной фабрики «Орион», я так затосковал, так захотелось мне ее увидеть, мне казалось, что она так и ходит с книгами под мышкой на эту шоколадную фабрику, такая меня сдавила тоска, уложил я все необходимое и еще до рассвета отправился в деревню и там ждал автобуса, но когда он подъехал и я уже поставил ногу на ступеньку, то увидел, как по дороге от моего дома бежит лошаденка, за ней собака и позади ковыляла коза… и прямо ко мне, и так на меня глядели эти животные, и так тихо меня просили, чтобы я не бросал их, и когда они меня окружили, то появилась еще и та одичалая кошка и вскочила на скамейку, куда я ставил кувшин с молоком, автобус уехал, а я вернулся с животными домой, которые с той поры не спускали с меня глаз, но старались каким-то образом развеселить, кошка прыгала будто какой-то котенок, коза пыталась со мной бодаться, и в шутку скакала на двух ногах, и хотела боднуть меня в голову, только лошаденка ничего не умела, но каждую минуту брала меня нежными губами за руку, глядела на меня, а из глаз у нее хлестал ужас… После ужина, как, впрочем, и каждый день, лошаденка улеглась у печки и сладко вздыхала, коза легла возле нее, а я продолжал писание своих картин, я задумался, первое время эти картины проступали так неясно, я даже описал какую-то ненужную картину, но в один прекрасный день я вдруг расписался, теперь я исписывал страницу за страницей, картины все время менялись, все быстрее и быстрее, и я не успевал их описывать, эти забегающие вперед картины не давали мне спать, я не слышал, буря ли на улице, луна ли светит так, что трещат оконные стекла, и только день за днем расчищал дорогу, разгребая снег, я думал о вечерней дороге, когда возьму перо и начну писать, днем я продумывал все заранее и вечером только описывал то, о чем думал во время работы, вечера ждали и животные, потому что звери любят покой, эта скотина только сладко вздыхала, я подкладывал в печку старый пень, и пламя тихо тлело, и дым со вздохом улетал в трубу, и под дверями пробегал ветер… В ночь под Рождество в окнах появились огни. Я отложил перо. И невероятное стало реальным. Я вышел на улицу, и там на санях с плугом пробились ко мне деревенские знакомые, несколько тех убогих, неудачливых горемык, которые просиживали вечера в пивной и которые затосковали без меня так, что застрелили мою овчарку, а теперь с плугом и на санях добрались даже сюда… я позвал их в пивную, в это мое нынешнее жилище… они таращили на меня глаза, и я заметил, чему они удивляются. «Где ты это взял? Кто тебе дал? Почему ты так разоделся?» Я сказал, садитесь, господа, вы мои гости, ведь я бывший официант, а они испугались и вроде пожалели, что приехали… «А эта лента и орден?» Я говорю, мол, получил их много лет назад, потому что я тот, который обслуживал эфиопского императора… «А кого обслуживаешь теперь?» — перепугались они. Теперь, как видите, вот мои гости, и я показал на лошаденку и козу, но те уже встали и хотели уйти и стучали и били в двери, я им открыл, и они одна за другой пошли по лестнице в свой хлев. Но этот фрак, и сверкающая звезда, и голубая лента так перепугали деревенских знакомых, что они остались стоять, поздравили меня, пожелали приятно провести праздники и пригласили меня, чтобы я приехал на святоштепанский обед.[36] Я видел в зеркалах их спины, и когда из оконных стекол исчезали огни и фонари, и отзвенели бубенчики, и с натугой проскрипел по снегу скрепер, я остался перед зеркалом один, я смотрел на себя и чем больше глядел, тем больше пугался, будто был в гостях у кого-то незнакомого, у кого-то, кто сошел с ума… я подышал на себя, даже поцеловал себя в этом холодном стекле, потом выставил локоть и протирал запотевшее стекло рукавом фрака до тех пор, пока снова не увидел себя в зеркале, стоявшего с зажженной лампой, будто с бокалом, поднятым для тоста. И за моей спиной тихо открылись двери, я помертвел… и вошла лошаденка, за ней коза, кошка вскочила на оловянную стойку у печки, и я порадовался, что деревенские знакомые пробились сквозь снег ко мне, что пришли ко мне, что испугались меня, потому что мне надо быть кем-то исключительным, потому что я и вправду ученик метрдотеля пана Скршиванека, который обслуживал английского короля, и я имел ту честь, что обслуживал эфиопского императора, и он навсегда отметил меня орденом, и этот орден придал мне силы, чтобы я написал для читателей эту историю… как невероятное стало реальным.