Но это было потом. А сначала я пошел в математическую школу. Никаких способностей к математике у меня не было, просто школа оказалась рядом с домом. Занятий в школе не помню, а вот перемены и то, что было после уроков, запомнил хорошо.
Обычно мы уходили за гаражи во дворе, и начиналась наша тайная жизнь. Очень интересно было развести костер и накидать туда пустых контейнеров из-под жидких распылителей вроде дихлофоса. Один раз нам повезло, мы нашли огнетушитель — взорвалось потрясающе! Но чаще мы начиняли бутылки с водой карбидом, затыкали пробкой и подкидывали повыше — бутылка разлеталась в воздухе. Красота!
Пока я не начал серьезно заниматься музыкой, я проводил во дворе много времени, у нас была большая школьно-дворовая компания. Мы играли в ножички, «трясучку», бритвочки.
В бритвочки у меня получалось лучше всего. Лезвие от безопасной бритвы я зажимал между пальцев, а потом резко пулял, лезвие долго парило в воздухе. Высшим шиком было, когда бритвочка куда-нибудь втыкалась, например, в дерево.
Еще меня очень увлекала игра «пристеночек». Я мог часами подкидывать монету, а потом ударить по ней битой так, чтобы она перевернулась или отскочила. Играли на деньги, которые собирали на мелкой воде в Неве и в фонтане, но не только там.
В нашей компании не считалось зазорным что-нибудь своровать.
Первой моей жертвой стал папа. Я украл у него сигареты.
Папа в основном курил «Шипку», недорогие болгарские сигареты без фильтра. Когда, классе в седьмом, я начал подбирать за папой окурки, то понял их абсолютную непригодность к вторичному употреблению. Курить сигареты без фильтра надо, поджимая губы вовнутрь, чтобы не замусолить кончик. Но именно этим искусством папа не овладел, поэтому конец сигареты во рту размякал, табак попадал ему в рот и он время от времени был вынужден отплевываться.
В первом классе этих хитростей я не знал, но горел желанием скорее стать взрослым, поэтому решил закурить. Выбрал я не «Шипку», что с моей стороны было бы разумнее, а кубинские сигареты, которые папа держал в изящной сигаретнице из карельской березы. Видно, это меня подкупило, к тому же сигареты замечательно пахли. В них был настоящий сигарный табак, набитый в сладкую бумажку из сахарного тростника, без фильтра. Да еще название романтическое — «Лигерос», что по-испански означает «парус».
Я остался дома один и решил попробовать сладкой жизни. Спрятался в туалете и, стараясь подражать отцу, закурил, глубоко затягиваясь. Было ощущение, что ешь камни, настолько тяжелый и крепкий был дым. Я одолел только половину, а потом стал терять сознание.
В бреду, как смог, я спрятал следы преступления, нашел в папином плаще тридцать копеек и побежал в магазин. Организм подсказал мне, что надо выпить кефир. Купив бутылку, я тут же ее опорожнил и мало-помалу отошел.
После этого курить мне долго не хотелось. Но украсть у папы несколько сигарет и раздать их ребятам во дворе — от этого соблазна я отказаться не мог.
Этот грех долго оставался на моей совести, папа узнал о нем спустя много лет.
Про то, что я воровал у него и мелочь из карманов, я ему так и не сказал. Об этом он мог сам догадаться.
Мелочь я воровал не только у него. Натырить несколько копеек в раздевалке школы считалось у нас обычным делом. Но однажды за этим занятием меня застукали.
Папу вызвали в школу.
Папа меня выпорол, серьезно, по полной программе. Первый и последний раз в жизни. А потом лег на кровать лицом к стене и долго стонал. Я уже успокоился, а он все лежал и стонал.
Я быстро забыл и о воровстве, и о расплате, но вот стонущего отца запомнил на всю жизнь.
Папа не стал дальше испытывать судьбу. Уже было ясно, что Лобачевского из меня не выйдет и математическая школа мне в принципе ни к чему. Папа взял напрокат пианино, и лето после второго класса я провел за инструментом под руководством репетитора.
В начале сентября 1971 года мы вдвоем поехали в Хоровое училище имени Михаила Глинки при Государственной академической капелле. Училище тогда действительно находилось при капелле, в одном с ним здании на набережной реки Мойки.
В девять лет меня мало интересовала богатая трехсотлетняя история училища, но, перешагнув порог старинного здания, я был ошарашен — просторный вестибюль, дубовый гардероб, мраморная парадная лестница. Но настоящий шок я испытал, увидев двух мальчиков, чуть старше меня, которые в пустом классе (!) на перемене (!) играли в четыре руки, да еще как! Тогда я не знал, что они исполняли «Картинки с выставки» Модеста Мусоргского в переложении Кейта Эмерсона, я не знал ни того, ни другого, но музыка была замечательная, а мальчики показались небожителями.