Я глубоко втягиваю воздух и медленно выдыхаю.
Не знаю, сколько дней прошло после аварии или как я прожила неделю, когда мне казалось, что я бреду по колено в густой патоке. Не знаю, что подтолкнуло меня сделать это именно сегодня, но я решилась. Я беру с собой только то, что умещается в дорожной сумке, зная, что если не уеду прямо сейчас, то не уеду уже никогда. Я мечусь по дому, пытаясь представить, что никогда больше сюда не вернусь. От этой мысли становится страшно и одновременно охватывает ощущение свободы и легкости. По силам ли это мне? Возможно ли сбежать от одной жизни и начать другую? Но я должна попробовать; это мой единственный шанс выдержать все это и не умереть.
Ноутбук на кухне; в нем адреса, фотографии, важная информация, которая может понадобиться, я ее нигде больше не сохраняла. У меня нет времени думать об этом сейчас, и хотя ноутбук тяжелый и большой, я засовываю его в сумку. Места в ней остается мало, но я не могу уехать без одной особой частицы моего прошлого. Я выбрасываю джемпер и футболки и опускаю в сумку деревянную шкатулку, где спрятаны мои воспоминания, утрамбованные под кедровой крышкой. Внутрь я не заглядываю – мне это не нужно. Подростковые дневники, которые я вела как попало, вырывая провинившиеся страницы; билеты на концерты, стянутые резинкой для волос; школьный аттестат; газетные вырезки о моей самой первой выставке – и фотографии сына, которого я любила так неистово, что это казалось невероятным. Драгоценные снимки. Так мало от человечка, которого так любили. Такой маленький след для мира и, однако, центр моего личного мирка.
Не в силах удержаться, я открываю шкатулку и беру самый верхний снимок – полароидный, сделанный акушеркой с вкрадчивым голосом в день его рождения. Здесь он еще крошечный розовый комочек в складках белого больничного одеяльца. На фотографии мои руки выдают неловкость неопытной матери, которую захлестывает любовь и изнеможение. Все было таким поспешным, таким пугающим, настолько непохожим на книги, которые я читала во время беременности, но любовь, которую я должна была почувствовать, не подвела и не поколебалась. Вдруг разучившись дышать, я кладу снимок обратно и заталкиваю шкатулку в сумку.
Гибель Джейкоба стала сенсацией для первых газетных полос, кричащей со стены гаража, когда я прохожу мимо, из углового магазинчика, из очереди на автобусной остановке, в которой я стою как все, будто ничем не отличаюсь. Будто я не убегаю отсюда.
Все только и говорят, что о несчастном случае. Как такое могло случиться? Кто это сделал? На каждой остановке в автобус врываются свежие новости, обрывки разговоров доносятся в конец салона, и закрыться от них я не могу.
Машина была черная.
Машина была красная.
Полицейские уже напали на след.
У полиции нет никакой информации.
Рядом со мной сидит женщина. Она разворачивает газету, и мне на грудь вдруг будто ложится камень. На меня смотрит лицо Джейкоба: кажется, что эти затекшие кровью глаза упрекают меня в том, что я не защитила его, не спасла, дала умереть. Я заставляю себя смотреть на него, и горло забивает плотный комок. Перед глазами все расплывается, я не могу разобрать строки, но мне и не нужно – я видела эту статью в каждой газете, мимо которой сегодня прошла. Слова подавленных горем учителей, описание букетов, выложенных вдоль обочины рядом с местом трагедии, расследование – начатое и вскоре закрытое. На второй фотографии венок из желтых хризантем на неправдоподобно маленьком гробике. Женщина с газетой цокает языком и начинает говорить – вроде бы сама с собой, но ожидая от меня реакции:
– Ужасно, правда? И ведь перед самым Рождеством!
Я молчу.
– Ездят, ездят, носятся на такой скорости. – Она снова цокает языком. – Всего-то пять лет пожил… Ну вот какая мамаша отпустит такого крошку одного через дорогу?
У меня невольно вырывается рыдание. Я не заметила, что плачу, однако горячие слезы текут по щекам в платок, который мне кто-то сунул в руку.
– Бедняжка, – с жалостью говорит женщина не то обо мне, не то о Джейкобе. – В голове не укладывается, правда?
Но для меня случившееся в высшей степени реально, и я хочу ей сказать, что бы она себе ни напридумывала, все в тысячу раз хуже. Женщина находит мне еще салфетку, мятую, но чистую, и переворачивает газетную страницу; дальше пишут о том, что в Клифтоне уже включили рождественскую иллюминацию.