За эти годы, прошедшие с памятных бесед на корабле в присутствии Амираджиби, милейшего Елисбара Шабановича, Володя изменился круто, как меняются люди за войну в том случае, если течение военных лет отражается не только на их возрасте, на физической жизни, но и на нравственной, если война понуждает их к полной отдаче духовной сути и остается не только воспоминанием, подернутым лирической дымкой, и даже вовсе не воспоминанием, а многотрудной эпохой, перешагнув которую человек становится до последних дней своих закаленным, твердым, спокойным и даже умудренным, потому что видел он, как говорится на Востоке, «глаза орла».
Таких, проживших несколько жизней за войну, не раз встречал адмирал и, зная военную судьбу племянника, ужасно обрадовался, увидев Устименку, который сейчас шел к нему со своей стыдливо-робкой и счастливой полуулыбкой, тяжело и неловко хромая.
«Как изранили мне доктора, сволочи! — с болью подумал Степанов, вспомнив Варварино письмо. — Еще ведь и руки искалечили хирургу, попробуй теперь — поработай!»
Они обнялись грубо, с хрустом — Володя, в старом, наглаженном и химически вычищенном синем кителе, и Родион Мефодиевич, в мундире с не снятыми еще погонами. Обнялись надолго, и оба в это мгновение, каждый по-своему, с тоской и ужасом думали не друг о друге, а об Аглае, об Аглае Петровне, о тетке Аглае. Но говорить об этом было невозможно, то есть именно сейчас говорить, и они поговорили друг о друге, о здоровье, о седине, о Володиной дочке, о его жене.
— Познакомил бы! — бодрясь, с натужной улыбкой попросил адмирал. — Как-никак, хоть и дальние, но родственники…
— Да ведь вы вроде бы, я слышал, знакомы, — все еще счастливо глядя на бесконечно любимого им человека, сказал Устименко. — Вера была у тебя, Родион Мефодиевич, на корабле, что-то за меня просила…
Тут они подошли к Вере Николаевне: в черном платье, с обнаженными руками и плечами, с маленькой брошечкой у горла, с мерцающим, загадочно-ищущим и пустым в то же время взглядом, Вера Николаевна была здесь не то чтобы просто хороша, но непомерно хороша, немножко даже с неприличием и каким-то притушенным, застенчивым, но все же вызовом. «Эх вы! — как бы говорил весь ее вид. — Суслики! Нашли кого приглашать! Да ведь я с вами, вахлаками, умру от серой скуки. Впрочем же, нате, любуйтесь, может, кто и найдется достойный, не всерьез, конечно, а временно, для препровождения времени, для смеха…»
Для препровождения времени и для смеха, разумеется, отыскался сразу же Евгений Родионович, который и заговорил даже с придыханием, с модуляциями и с каким-то порою заячьим попискиванием в голосе. Известный ходок по дамской части из вымирающего племени восторженных и сентиментальных фантазеров, умеющих и в зрелые годы влюбляться внезапно, возвышенно и до некоторой степени буйно, хотя и совершенно платонически, младший Степанов поправил роговые, солидные, трофейного происхождения очки, сделал «гм!» и вплотную, забыв о всех намеченных на сегодняшний вечер делах и делишках, занялся Верой Николаевной и ее увеселениями. Ираида покосилась на мужа, тряхнула цепочками и брелоками, страсть к которым у нее достигла нынче апогея, и поняла, что Женечка из игры в прием гостей прочно вышел. «Ничего, пусть развлечется, — подумала она. — Лучше на глазах, чем под предлогом заседаний и совещаний. Да и на что ему, бедняжке, рассчитывать от такой терпкой красоты? (Ираида любила слова вроде „терпкий“). Так, повертятся вокруг да около, поиграют на небольшие ставки!» И сама занялась гостями, которые пошли вдруг так густо, как бывает в театре за несколько минут до начала. Зевают и судачат меж собой гардеробщики, предполагая, что культпоход отменен, но вдруг распахиваются разом все входные двери и валом валит зритель…
Разом явилось здравоохранение — ведущие специалисты области: этим всего интереснее был, разумеется, Устименко Владимир Афанасьевич, полковник, о котором и в газетах писали, и между собой говорили. Его заметили сразу, с ним здоровались, иногда даже приторно, понимая, что на немалые дела приехал такой товарищ в Унчанск. Таким и в Москве неплохо, такие и в газетной хронике зачастую мелькают: «делегацию возглавляет д-р Устименко», «на перроне делегацию встречал представитель министерства т. Устименко»…
Владимир Афанасьевич здоровался со всеми одинаково суховато, не проявляя ни к кому особого интереса. Не из тех он был, что двумя руками пожимают протянутую при знакомстве руку, не из тех, что по-разному здороваются с начальством и с подчиненными, не из тех, что говорят, знакомясь: «Очень рад!»
Главный хирург горздрава — золотозубый, с бульдожьей челюстью, с тем решительным и волевым выражением лица, которое как раз свойственно людям безвольным и совершенно нерешительным, даже испуганным, — представившись доцентом Нечитайло, взял Устименку под руку и рывками оттащил в угол, где сразу же принялся стращать Владимира Афанасьевича здешней обстановкой, в которой решающую власть захватила одна, вполне соответствующая своему назначению, «дама», при которой все, «гм-гм, крайне неустойчиво, неопределенно, гм-гм, где мы крайне, просто-таки неприлично зависимы…»
Из мощных рывков и потряхиваний главного хирурга Устименко попал непосредственно перед «светлые очи» Инны Матвеевны Горбанюк, «наш отдел кадров» — представил ее Владимиру Афанасьевичу Евгений. «Очи» у Инны были действительно «светлые», какие бывают у кошек, с неподвижными, словно бы поперечными зрачками, что придавало взгляду ее рассеянно-загадочное выражение. Была она хороша собой, по-здешнему одета даже изысканно, причесана своеобразно, с выложенной возле виска седой прядью, — в общем, на особ, которые обычно возглавляют отделы кадров, никак не походила.
— Наконец мы вас дождались, — сказала она, крепко пожимая его руку своей холодной и узкой ладонью. — Завтра, я надеюсь, вы зайдете ко мне, и мы с вами займемся расстановкой сил в будущем больничном городке. Вы должны сразу быть ориентированы…
— Я ориентируюсь в этом вопросе обычно сам, — сказал Устименко, — так мне удобнее…
Нечитайло на них оглянулся, Евгений предостерегающе поднял брови.
— С этим тебе, Евгений Родионович, придется примириться, — сказал Устименко. — Характер у меня с дней нашей молодости не улучшился…
— Да уж характерец, — хотел было пошутить Степанов, но Ираида его позвала встречать еще гостей, и Устименко остался наедине с Инной.
Она взглянула на него с легкой усмешкой.
— Каков бы ни был ваш характер, — сказала она, — работать нам придется вместе. Я тут на кадрах…
— В моем хозяйстве «на кадрах», как вы изволите выражаться, я — и никто другой, — несколько более спокойно, чем следовало, произнес Устименко, — и никаких вмешательств в мое дело я не потерплю, тем более что с юности не понимал, зачем в совершенно штатской медицине нужны отделы кадров. Понимаю и могу понять назначение их в военной промышленности, а в больнице?
Он замолчал, рассердившись на свою совершенно ненужную, хоть и сдержанную горячность.
— Со временем, надо думать, поймете.
— Никогда не пойму. Ненужная трата государственных денег.
— К этому вопросу государство иначе относится, чем вы, — слегка улыбнулась товарищ Горбанюк. — Экономить на таких ответственнейших участках, как кадры, — нерентабельно, а попросту говоря — «себе дороже». Впрочем, у нас имеется по этому вопросу установившийся, твердый, общепринятый взгляд, с которым не спорят… даже когда имеют по этому поводу свою точку зрения. Да ведь сколько людей — столько и точек зрения… Все по-разному думают…
Устименко не согласился.
— Уж так уж по-разному, — сказал он. — Если черное, то оно черное, тут не спорят, а вот зачем вам из вашего кабинета расставлять моих сотоварищей по работе, я не пойму. Ведь мне куда виднее. Я знаю, кто мне нужен и зачем. А вы не знаете. То есть в общих чертах знаете, «профиль» вам известен, а мои больничные нужды откуда вам известны?