Другое общество, исключительно с литературным характером, к которому примкнул Шевырёв, было у переводчика Георгик и Тасса, С. Е. Раича. Там сходились по вечерам Ознобишин, Муравьёв (Андрей), Титов, Оболенский (В. И.), Андросов, Колошин (Пётр Иванович), Путята (Н. В.), Томашевский, я и многие другие, и делились между собой своими опытами. Шевырёв читал свои переводы с греческого и опыты стихотворений. Эти вечера привлекли просвещённое внимание градоначальника Москвы, кн. Д. В. Голицына, который посетил однажды общество в доме Г. Н. Рахманова, близ Никитского монастыря. Много толков было о журнале, которого программу представил Полевой (Н. А.), принятый в наше общество. Она не понравилась нам, и Полевой отстранился, объявив в следующем году подписку на «Телеграф».
К этому времени относится дружеское моё сближение с Шевырёвым. Занятия наши вскоре так переплелись между собою, что о них большей частию нельзя говорить раздельно, и я должен многие места этого рассказа заимствовать из собственных моих записок. Мы работали взапуски, читали, писали, переводили. Немецкая литература и Шеллингова философия были главным предметом наших занятий.
В 1825 году, возбуждённый примером «Полярной звезды», произведшей общее движение в литературе, я решился издать альманах «Уранию». Все московские литераторы, начиная с Мерзлякова, обещали мне своё содействие и надавали статей – Дмитрий Веневитинов, Тютчев, Дмитриев (М. А.), Строев, Снегирев, Раич, Ознобишин, Титов; Муханов (Павел Александрович) подарил драгоценное письмо Ломоносова; князь Вяземский достал даже от Пушкина несколько мелких стихотворений. Шевырёв принял в издании самое живое участие и поместил в «Урании» несколько переводов из Шиллера и Гёте и примечательное своё стихотворение «Я есмь». Приведём некоторые строфы:
Это стихотворение молодого человека, не имевшего ещё двадцати лет от роду, обратило на себя внимание Пушкина и Баратынского. В декабре 1825 года мне случилось отправиться в Петербург, и Шевырёв принял на себя окончание издания «Урании», которая пошла очень хорошо. События 14-го декабря поразили нас сильно; но литература и наука, которым мы были преданы всецело, отвлекла нас, ещё очень молодых людей, в свою мирную область.
Великим постом 1826 года я уговорил Шевырёва приняться сообща за перевод с латинского знаменитой грамматики церковнославянского языка Добровского, коею великий пражский учёный положил основание новой славянской филологии и даже новой славянской истории. План мой был запереться на Страстную и Святую недели в своих комнатах и перевести грамматику одним духом, чтобы после, при каких-нибудь благоприятных обстоятельствах, было нам чем подкрепить своё предложение об издании. Намерение безрассудное! Но Шевырёв согласился; мы заперлись, и на Фоминой неделе вся грамматика, состоящая почти из 900 страниц, была у нас готова. Я не успел только перевести предисловия, а Шевырёв окончить синтаксиса. Признаюсь, взгляд на эту груду мелко исписанной бумаги, взгляд на эту крепость, взятую нами приступом, доставил нам сладкое удовольствие, за которое однако мы поплатились тогда же двумя обмороками: я упал в четверг на Святой неделе со стула в своей комнате, а Шевырёв в воскресенье, на крыл осе приходской церкви, у Пимена. В этом же году Шевырёв, вместе с Титовым и Мельгуновым, перевел сочинение Вакенродера, изданное Тиком: «Phantasien über die Kunst», и напечатанное под заглавием: «Об искусстве и художниках».