— Создателю нашему, Господу Богу, угодно было распорядится так, что я последний из первой и прямой ветви князей Мещерских остался жив на этом свете и в этой стране Существует еще несколько ветвей нашего рода, но их потомки разбросаны были по миру и о судьбе их мне ныне ничего не известно К тому, о чем намерен я поведать вам, прямого отношения это не имеет, но я хочу, чтобы вы, Евгений Витальевич, знали определенно — бесценным сокровищам, о которых пойдет речь являюсь я единственным наследником Посему, полагаю, право посвящать в это старинное семейное наше дело, вас, человека, простите, постороннего, имею. И ответственен за то лишь перед Господом Богом, памятью предков, да собственной совестью.
— Простите, Борис Романович, я перебью вас, — волнение и даже трепет охватили Павлова, пока он слушал торжественную речь старика и собственный голос, когда он заговорил показался ему чужим, — но мы ведь, действительно, знакомы всего несколько часов и возможно я не имею права…
— Благодарю вас, голубчик, что попытались остановить болтливого старика от опрометчивого поступка, — голос князя звучал насмешливо и удивительно молодо, — но дело это уже решенное и не мной, сирым, а тем, кто изволил свести нас нынче днем, вам определил много ранее заняться историей великих инквизиторов, а мне — хранить наследие, которым теперь, видно, и настал черед поделиться К тому же не извольте беспокоиться, речь пойдет не фамильных драгоценностях, их не сберег — увы, а быть может и к счастью, раз была на то Божья воля Имущество мое, друг мой, трижды грабили большевики, объявляя свой разбой конфискацией, четырежды — честные разбойники, а промеж них — добрые соседи и всякого рода сочувствующие, это когда ваш покорный слуга обретался по тюрьмам и каторгам. Книги вот, фотографии, домашнюю утварь, из мебели кое-что, портреты дорогих мне людей, картин несколько да статуэток, цены большой не представляющих, истинные друзья мои сберегли, за что им благодарен. Вот — все они здесь в двух комнатах моих уместились — мне одному, однако, сего имущества вполне достаточно.
Речь веду я о сокровищах совершенно иного рода.
Сыновей у отца моего было двое — я и старший брат мой — Глеб Разница между нами была всего лишь в один год., но людьми мы оказались совершенно разными Я с младенчества грезил военной карьерой, дитятей еще был записан в полк, и сколь помню себя более всего любил размахивать сабелькой и разыгрывать сражения полками оловянных солдатиков., чем папеньку сильно радовал Рос я, при том, разумеется, ребенком здоровым и подвижным, в шесть лет уже крепко сидел в седле и скакал аллюром, а в четырнадцать без малейшего сожаления покинул родительский дом, чтобы переместиться петербугрский пажеский корпус Брат же, напротив, с детства часто болел, был меланхоличен и тих, зато читал неимоверно много и с ранних лет удивлял окружающих своими познаниями., особенно в науках исторических К великому папенькиному неудовольствию — к военной карьере не было у него не малейшей склонности, да и желания одеть эполеты он никогда не испытывал Матушка, которая всегда любила его более меня и опекала особенно, употребила все свое влияние и, в нарушение семейной традиции, Глеб был отправлен изучать историческую науку в Сорбонну, во Францию Было это осенью одна тысяча девятьсот тринадцатого года, а меньше года спустя в июне четырнадцатого произошло, друг мой, хорошо известное вам как историку событие, положившее начало губительной, роковой для России войне. С той поры, собственно говоря, судьбе было угодно навсегда разлучить меня с братом. Надо ли говорить, что со всей горячностью молодости и кипящего в груди патриотизма, я рвался на фронт и, разумеется, почти беспрепятственно достиг цели — уже в январе пятнадцатого я был в самом пекле Сарыкамыша и вместе с Кавказской армией генерала Юденича громил турков, с ним брал Эрзурум и Трапезунд, с ним же после октябрьского мятежа ушел в Финляндию, чтобы в девятнадцатом дважды штурмовать Питер. Увы, все было кончено для меня уже осенью девятнадцатого большевики разгромили нас напрочь, командующий наш, Николай Николаевич бежал, Бог ему судья, я же едва оправившись после ранения, начал бесконечные скитания свои по большевистским застенкам Богу однако было угодно сохранить мне жизнь, пусть исполненную страданий и лишений, роптать не смею и историями своих скитаний и бедствий занимать ваше внимание не стану Скажу только, что последний раз забрали меня в сорок девятом, а в пятьдесят пятом — выпустили на свет божий и вольную волю — с тех пор живу в относительном покое, нынешние большевистские власти внимания на меня обращать не изволят, пенсию даже платят — сорок семь целковых, да и Господь с ними Заговорил я вас, да все не о том.
— Нет, что вы Борис Романович, я вас слушаю с большим интересом.
— Вижу, что с интересом — вот и разговорился Да звал я вас не для приятных бесед Тем не менее, благодарю за внимание, а теперь — о главном, о братовом наследстве Да, с братом расстались мы в самый канун тех страшных лет, что обрушились на Россию и никаких вестей о нем все эти годы я не имел Про родителей знал — что расстреляли их большевики в двадцатом, следователь ЧК, один из первых — сколько потом их было у меня, не отказал себе в удовольствии — сообщил мне сие скорбное известие А о брате — ни слуху, ни духу, как в воду канул И вот, несколько лет тому назад нашел меня бойкий такой француз — журналист и поведал историю, знаете ли, друг мой, просто фантастическую.
Вот она, извольте слушать Брат мой старший, Глеб Романович, как и надлежало ему учился в Сорбоне и видимо весьма усердно и успешно, поскольку некий весьма уважаемый и известный в научном мире профессор., стал чрезвычайно его опекать и приблизил к себе, сделав чем-то вроде своего то ли секретаря, то ли помощника Ученые, это впрочем вам виднее, видимо, люди от мира сего отрешенные — их мало заботят войны и революции, словом Глеб вместе со своим учителем-французом все те страшные годы, пока здесь гремели войны — занимались своими изысканиями и, судя по всему, весьма в них преуспели Впрочем, виноват, я позабыл открыть вам обстоятельство как раз для вас-то чрезвычайно важное — профессор тот, а, стало быть, и Глебушка мой., изучали средневековую историю и, представьте себе, именно историю деяний великих инквизиторов.
Теперь, друг мой, полагаю вам ясно, что повергло меня в такое изумление, чтобы не сказать больше, когда вы представились мне и обозначили род своих занятий.
Но слушайте дальше — ибо самое главное в моем повествовании впереди.
В середине тридцатых годов, когда профессор был уже глубоким старцем, а Глебушка близился к сороковой — вот уж поистине-роковой — своей годовщине и был, надо сказать к тому времени тоже уже довольно заслуженным ученым мужем, они обнаружили нечто в протоколах святой инквизиции, кои в ту пору разбирали Нечто было настолько, по их представлениям важным, что профессор в своем дневнике изволил сравнить это с приговором невинно убиенной Орлеанской Деве, но далее намека не пошел Более того, профессор этот ранее слыл если не атеистом, то человеком мало верующим и еще менее склонным к общению со священнослужителями, так вот, внезапно весьма для всех — он попросил срочной аудиенции у местного епископа и провел в беседе с ним несколько часов Вернувшись после беседы со святым отцом, он заперся в своем кабинете с Глебом и что происходило там никому не ведомо Когда Глеб покинул дом профессора была уже поздняя ночь и домочадцы старика и прислуга спали., наутро же он был обнаружен мертвым, в петле, а в камине, еще горячем тлел пепел сожженных древних манускриптов, рукописей профессора и его дневника, лишь несколько страниц из которого чудом уцелело Было следствие и подозрение падало на Глеба, его арестовывали даже, к тому же — вел он себя весьма странно — о содержании их последней беседы говорить отказывался и временами казался попросту умалишенным Позже однако, непонятным и странным довольно образом дело было закрыто. Известно лишь о вмешательстве епископа и его заступничестве в отношении Глеба.
От него отступились и даже стали высказывать ему некоторое сочувствие, однако он вскоре покинул Францию и дальнейшая судьба его долгое время была неизвестна.
Всю эту историю поведал мне тот самый француз — журналист, который оказался родным внуком так странно погибшего профессора Вот уже несколько лет он занимался таинственной историей гибели своего деда и в поисках разгадки, представьте, разыскал следы Глеба Покинув Францию, тот совершил паломнический путь в святую землю Палестины, и в православном монастыре в Иерусалиме принял постриг и имя отца Георгия, так, в монашестве он прожил почти. сорок лет и умер совсем недавно, в семьдесят шестом году Мне, как видите, суждено Господом, пережить брата моего, правда неведомо — надолго ли.