Значит, всё-таки больница. А то, что со мной происходит, вернее, с тем, что от меня осталось — результат встречи с трамваем. Мимолетно пожалел о том, что эвтаназия у нас в стране не узаконена и продолжил страдать, мыслить не получалось, настолько было хреново. Вроде, с чем только не встречался до этого, и врачи не раз спасали, а вот гляди ты, укатал сивку трамвайный вагон, отбегался…
Краем уха слышал разговоры соседей по палате, только осмыслить их и понять пока не получалось. Одно несомненно — обсуждали меня.
— Совсем ведь молодой, чего его понесло к электричеству…
— И спасли чудом, врачи шептались, что уже в морг везти хотели…
— Да какое чудо, лучше бы помер! — Оборвал сопалатников авторитетный надтреснутый старческий голос, к обладателю которого я заранее, авансом, проникся симпатией. — Почитай теперь дурачком останется, столько был в состояние этой, как её, клинической смерти, вот! Такое даром не проходит, часть мозгов, что электричеством не выжгло, от недостатка кислорода отмерло!
— Да, да! — Поддакнули дедку. — Он в первый раз когда очнулся, сразу заблажил. Какой сейчас год спрашивал и есть ли немцы в городе! Ладно Лидия Валерьевна ему укол вкатила, угомонился, болезный!
— Чего разгалделись? — Властный женский голос, казалось, выморозил атмосферу в палате. Даже я, в коконе из боли, почувствовал, как стихли разговоры. — Ему покой сейчас нужен! А кто непонятливый, так я ему пропишу два кубика аминазина, чтоб тоже лежал спокойно!
В наступившей тишине отчетливо раздался цокот удалявшихся каблуков, соседи отмерли, еле слышно завозились, затем по негромкой команде дедка: «Айда курить, мужики, пусть малец оклёмывается!» — зашаркали тапочками, тоже покидая палату.
«Не обманул, значит, голос…» — всплыло в голове: «Нормально меня СССР встретил, двумя кубами нейролептика, за такое и в суд можно подать, я ещё и несовершеннолетний по ходу…» Впрочем, просветление тут же сменилось привычным уже, но от этого не менее мучительным состоянием, когда всё болит и непонятно где именно. И лежать больно, и встать невозможно. Здорово напоминало пресловутые адские муки, по крайней мере — как их описывали в литературе. По крайней мере — давно уже потерял всякое чувство времени, и казалось — провел в этом состоянии вечность, и когда это всё закончится — совершенно непонятно. Лучше бы действительно помер!
«А ведь помимо превентивной карательной психиатрии в обычной больнице, сейчас и советская стоматология в полный рост цвет и пахнет!» — Осенило меня в очередной момент просветления, и даже вздрогнул, вспомнив то немногое, что запомнилось из детства о нашей советской медицине: «Если выживу — зубы чистить ежедневно и после каждого приема пищи! И никаких вредных привычек!»
После школьных чудесных лет все воспоминания неприятные выветрились, а вот условный рефлекс при посещении зубоврачебного кабинета остался. Как-то непроизвольно при виде кресла, рефлектора и инструментов, поблескивающих на подносе — бледнел и глаза закатывались, и всё это уже в зрелом возрасте. Так что нафиг, отныне — и зарядку буду делать, и за здоровьем следить! И вообще, стоит выжить, чтоб как минимум — спалить эту больницу, желательно — вместе с врачами, которые детей аминазином пичкают!
Вернулись из курилки мужики и судя по звукам — устроились играть в домино. Что ещё в больнице делать, телевизора не слышу. Причем играть они старались деликатно, оглядываясь на то, чтоб не потревожить мой покой, но мне это помогало мало. Раздражало всё одинаково, что доносившиеся звуки, что тишина. С такой фармакологией и адских мук не надо!
Каким-то чудом дожил до утра и это время показалось вечностью. Всю ночь, когда получалось осознавать себя и своё состояние — мучили два диаметрально противоположных желания: умереть или кого-нибудь убить. Но так как даже переменить положение тела было проблематично — оставалось только мечтать…
Когда всю палату разбудил голос вчерашней медсестры, строго скомандовавшей: «Подъём!» — мне уже полегчало, смог открыть глаза. Первое, что бросилось в глаза при ярко-желтом свете лампы накаливания — замотанная бинтами кисть правой руки. Болело всё, даже смотреть было больно. Медсестра, надо полагать всё та же строгая Лидия Валерьевна, невысокая, расплывшаяся брюнетка с неприятным, отталкивающим лицом — сунула мне градусник подмышку.
— Очнулся? Как себя чувствуешь, что беспокоит?
— Пить… — Вот всё, что я смог из себя выдавить. Чудо, что она этот писк расслышала, однако заморачиваться со мной не стала, распорядившись: