Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.
— От отца, — ответил он. — Это он меня научил.
Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.
После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах — незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.
— Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, — ответил я.
— Правда? — удивился он. — Я не знал.
— Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.
Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.
— Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.
— Я оставляю их в школе, в студии.
— Покажи мне что-нибудь из твоих работ.
Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.
— Пожалуйста, — прошептал он и посмотрел мне в глаза.
Это было очень странно — что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.
— Ну и хорошо ты рисуешь?
Я знал, что это шутливый вопрос.
— Нормально.
— Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.
Откуда ему знать.
— Остановимся на неплохо.
— Ты хороший парень, — сказал он.
Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул — мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.
Самое досадное — мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.
Может быть, мы сможем жить лучше.
Может быть, отец будет меньше пить.
Может быть, я буду меньше пить.
Может быть, нам не придется все время грустить.
Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.
Но ничего не изменилось.
Отец, наоборот, стал больше пить.
Я тоже стал больше пить.
Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.
Мама ушла в себя… надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся «кризис». Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто — так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.
Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.
Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.
Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия — я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: «Я способен измениться». Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.
Иногда я ненавижу Адама.
Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам — лобовое стекло.
Мой отец ошибался насчет меня. Я плохой парень. Я лишь лист бумаги со словом «печальный» и разной матершиной.
Ничтожный лист бумаги. Это я.
Лист бумаги, ждущий, когда его разорвет в клочья.
Как-то раз я общался с Адамом в его кабинете. Не знаю, почему мы называем это «общением», когда на самом деле это сеанс терапии у психотерапевта. Думаю, вы улавливаете суть — мы с ним врач и пациент, а не друзья. Он мне что-то говорил, а я его не слушал. Временами мой разум куда-то уносит. Затем вдруг услышал вопрос:
— Что ты видишь на этом снимке?
— На каком снимке?
— На который так внимательно смотришь.
Должно быть, я уставился на него, сам того не сознавая. Я не знал, что ответить.
— Это твои сыновья.
— Да.
— Ну так, выходит, я вижу твоих сыновей.
Адам не возвел глаза к потолку, он настоящий профессионал, хотя иной раз выдает ехидную улыбочку. Вот как сейчас.