— Хорошо, — сказал он. — Вот что я предполагаю, Зак. Я предполагаю, что ты любишь Рафаэля и хочешь, чтобы он был твоим отцом.
Я некоторое время молчал, потом заметил:
— У меня есть отец.
Теперь уже замолчал Адам — надолго. Он думал и думал. И хотя я был страшно зол на него, я видел, что он никак не может собраться с мыслями и что-то надумать наконец. Не знаю, что его так смутило.
— Ты разговаривал со своим отцом после того, как попал сюда?
Я отрицательно покачал головой.
— Почему? — прошептал он. Он очень осторожно подбирал слова, и это сбивало меня с толку.
— Не знаю, — ответил я.
И мы уставились друг на друга.
— Твой отец жив? — спросил он. В его глазах читались доброта и теплота, и я не выдержал и отвернулся.
— Не знаю, — признался я. И начал плакать — не знаю, почему.
Адам молчал, давая мне выплакаться.
— Ладно, — сказал я. — Я схожу. Схожу к Сюзан. Я сделаю это. Можем мы больше об этом не говорить?
Он улыбнулся. Боже, его улыбка переворачивала мне душу.
— Ты не обязан делать то, чего не хочешь.
— Я сказал, что схожу.
— И при этом ты злишься.
— Я не злюсь. Нет. Мне просто нужно покурить.
Снова улыбнувшись, Адам посмотрел на часы.
— У нас с тобой еще двадцать минут. Тебе что-нибудь снится?
— Да. — Я с радостью уцепился за другую тему разговора. Только бы не говорить о дыхательной гимнастике, только бы не говорить о Рафаэле, только бы не говорить об отце. — Да, я всегда вижу сны.
— Хочешь поговорить о каком-нибудь из них?
— Хочу.
Мы оба рассмеялась. Боже, Адам никогда не угомонится.
— Мне снился монстр Рафаэля.
— Монстр Рафаэля?
— Да, он присутствовал в моем сне.
— И что он делал?
— Проводил в нем свое свободное время.
Адам посмотрел на меня «умничаешь, да?» взглядом.
— Мне было страшно.
Он кивнул и признался:
— Мне тоже снятся плохие сны.
— И монстры?
— Можно и так сказать, — улыбнулся он.
Мне очень нравится улыбка Адама — она настоящая.
— Без шуток, Адам. Тебе когда-нибудь снился монстр?
Он серьезно посмотрел на меня. Очень, очень серьезно.
— Да, Зак, мне снились монстры.
В эту минуту я оценил то, что требуют на терапии от нас — честность. Адам — мой психотерапевт, и он со мной действительно честен. Он совершенно прав насчет Рафаэля, и мне тошно от этого. Я действительно люблю Рафаэля, так почему же так разозлился, когда он спросил о моих чувствах к нему? Я действительно хочу, чтобы он был моим отцом. Но в душе я вечно мечусь — в какие-то дни хочу, чтобы Рафаэль был моим отцом, в какие-то — чтобы моим отцом был Адам. Да, да, я знаю, что это все нездоровые мысли.
Несколько вечеров назад Рафаэль в нашей комнате рисовал картину. Все что нужно для рисования он накупил в художественном магазине в один из еженедельных выездов из центра. Этот парень умеет рисовать. Он терпелив и может часами корпеть над картиной. Никогда не видел никого, кто мог бы так сосредотачиваться над чем-то. Я его и спросил:
— О чем ты думаешь, рисуя?
— Не знаю, Зак. Я рисую не думая. Когда ты только начинаешь рисовать… — он ухмыльнулся, замолчав, и поправил сам себя: — Когда я начинаю рисовать… — Он так и не закончил свою мысль, мы оба покатились со смеху и никак не могли перестать смеяться. Я серьезно — мы с ним заливисто хохотали. В этом не было ничего смешного, но мы ухохатывались — в нас умещалось слишком много чувств, с которыми мы не знали что делать, которые перемешались внутри нас в один сплошной клубок и требовали, чтобы мы отделили их одно от другого, — поэтому порой мы просто… смеялись.
Когда мы просмеялись, Рафаэль сказал:
— Понимаешь, рисование иногда похоже на смех. Дело не в технике и даже не в навыках. Ты можешь учиться рисованию, но так и не стать художником. Можешь заучить наизусть цветовую палитру и знать, как правильно смешивать цвета, но так и не стать художником. — Он кивнул. — Да, думаю, так оно и есть. Для меня. Я не художник, Зак. Просто внутри меня хаос, и я не могу с ним жить. Я пытался пить. Я испробовал много чего, и большинство из этого меня убивало.
Я подошел к нему и взглянул на картину. На заднем плане притаился монстр, на переднем — книги, колосистое поле, лицо мужчины, древнего как сам бог, пылающие небеса и разрозненные буквы, стремящиеся стать словами. Все это напомнило мне музыку, трубу мистера Гарсии.
— Тебе больно рисовать это, Рафаэль?
— Чертовски больно.
— Тогда зачем ты это делаешь?