— Могу я тебе кое-что сказать?
— Всё что угодно. — Мне хотелось сказать этим: расскажи мне всё, абсолютно всё. Хотелось закричать, что иногда я читаю его дневник. Меня мучило то, что я не могу ему в этом признаться. Я боялся, что он возненавидит меня за это. Я бы на его месте так и сделал. Правда. Я же сам себя ненавижу за это, так почему бы и ему не возненавидеть меня?
— Мне было больно почти всю мою жизнь. Я пытался делать вид, что это не так. Я даже сам поверил в собственную ложь. Я лгал всю свою жизнь, Зак, в попытке убежать от этой боли. Ужасный способ жить. Пусть лучше мне будет больно.
— Когда-нибудь эта боль отпустит нас, Рафаэль?
— Не думаю, Зак. Если я рисую и не чувствую при этом боли, то картина для меня не имеет значения. Если она не имеет значения, то значит нарисованное — нереально, и я нереален.
— Но почему нам так больно?
— Не знаю. — У него изменилось выражение лица, и я знал, что он думает и не мешал ему думать, понимая, что он хочет мне что-то сказать. — У меня новая теория, — произнес он. — Если я преуспею в способности чувствовать сильную боль, то преуспею и в способности чувствовать счастье.
Он улыбнулся, произнеся слово «счастье», и это была одна из его искренних улыбок, а не их тех — я-прочищаю-горло улыбок.
Я смешался. Слова «боль» и «счастье» бумажными клочками лежали на дне моего сознания, и я не знал, что о них думать.
— Рафаэль?
— Да?
— У нас у всех есть монстры?
— Да.
— Зачем Бог наделяет нас столькими монстрами?
— Хочешь знать мою теорию?
— Конечно.
— Я думаю, что этими монстрами нас наделяют другие люди. А бог, может быть, тут совсем не при чем.
— Ты говоришь сейчас о своем дяде?
— Да, о нем. А тебя, Зак? Кто наделил монстрами тебя?
— Не знаю.
— Я думаю, знаешь.
— Я не люблю думать об этом.
Рафаэль некоторое время молчал, рисуя.
У меня все внутри переворачивалось при взгляде на ничем не прикрытые эмоции, отражавшиеся у него на лице. Я вернулся в свою часть комнаты с мыслью о том, что может быть пора и мне начать рисовать свои картины. Но с рисованием было то же самое что с разговорами — я не был уверен, что мне хочется это делать.
— Знаешь, Зак, — вдруг произнес Рафаэль, — мне кажется, иногда мы начинаем любить наших монстров.
Откуда он узнал, что я думал об этом?
— Да, наверное, ты прав, — ответил я, и у меня вырвалось: — Завтра я пойду к Сюзан.
Рафаэль оторвался от картины и взглянул на меня.
— Это хорошо, Зак.
— Но мне не хочется идти.
— Не бойся.
— Не буду.
Вряд ли Рафаэль мне поверил. Меня не отпускала мысль, что все же иногда и Бог наделяет нас монстром. И когда это делает он, то, что ж… приходится учиться с ним жить. Разве можно избавиться от монстра, которого дал тебе Бог? Разве можно ненавидеть то, что дал тебе Бог?
Главное сейчас узнать, что же нужно от меня этому монстру.
Может быть, это ключ ко всей тайне — узнать, что же, черт возьми, нужно моему монстру до того, как он разорвет меня на куски.
Через два дня поднялась еще одна буря. Ветер надрывался за окном, пытаясь изорвать в клочья ночь. Я слушал его, проснувшись. Рафаэль тоже не спал — я чувствовал это, хоть и не видел его. Он, как и я, любит слушать завывание ветра. Наконец я встал и выглянул в окно. Шел снег. Опять. Я вернулся в постель и продолжил слушать гул за окном, представляя себе, каково это — быть ветром. Мне вспомнилась схема, написанная Адамом на доске. Если бы я был ветром, то мог бы контролировать всех. Сна не было ни в одном глазу, и я решил встать и сходить покурить.
— Надень куртку, — прошептал Рафаэль.
— Хорошо, — ответил я. Иногда от его заботы у меня тяжелеет на сердце.
Выйдя на улицу, я улыбнулся. Мне нравится ощущать дующий в лицо холодный ветер. Нравится то, что я чувствую при этом. Дойдя до курительной ямы, я зажег сигарету, вобрал в легкие дым, закрыл глаза и начал вспоминать, как прошло занятие с Сюзан. Я будто снова слышал ее голос: «Хорошо, Зак, ты можешь закрыть глаза или оставить их открытыми. Просто глубоко дыши, а я буду тебя направлять». Я слышал свое собственное дыхание — оно было и громким, и тихим одновременно. Да, эта дыхательная гимнастика довольно загадочная штука, потому что во время занятия я заплакал. Желание заплакать было настолько нестерпимым, что я не сдержался — рыдал как ребенок, судорожно сглатывая и кривя губы. Когда я, наконец, успокоился, Сюзан прошептала: «Молодец. Теперь весь день отдыхай. Не мучай себя. И я хочу, чтобы ты написал что-нибудь в своем дневнике». Все это было ужасно странно, но стоило мне открыть дневник, как слова водопадом полились из меня на страницы, и я писал и писал — мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго. Исписал три страницы, и все не мог остановиться.