Я прикурил еще одну сигарету и рассмеялся. Посмотрите на меня — стою посреди ночи в курительной яме, дымя и предаваясь воспоминаниям. Теперь я уже не знал: хорошо это или плохо — вспоминать? Что, если я все вспомню, но ничего не изменится? Что, если я навсегда останусь таким?
Мне нравился холод сейчас.
Нравилось то, что я трезв.
Нравилось, что по моим венам не течет бурбон. И на мгновение, на очень короткое мгновение я почувствовал себя живым и почти свободным. Было странно ощутить такое кратковременное счастье. Странно и прекрасно. Это было намного лучше кокаина.
Закурив очередную сигарету, я увидел, что в курительную яму кто-то идет. Еще не разглядев лица, я уже знал, что это Шарки.
— Привет, — сказал я.
— И тебе здаррова, — отозвался он.
Я засмеялся, и мы обнялись.
— Мы психи, — заявил Шарки.
— Да, мы такие.
— Но я ебанутый на всю голову псих, — уточнил он. — Рафаэлю снова пришлось меня будить — я опять лунатил. Собирался выйти за дверь в одном лишь гребаном белье. Этот Рафаэль прям как сторожевая собака.
— Мне нравятся собаки.
— Мне тоже. — Он закурил. — Я думаю, у Рафаэля все будет хорошо.
— И я так думаю. Шарки, может с возрастом мы, как и Рафаэль, все поймем?
— Поймем что?
— Не знаю. То, что должны в конечном итоге понять.
— Я не собираюсь доживать до возраста Рафаэля.
— Пятьдесят три — это не так уж и много.
— Ну так я ни черта не доживу до пятидесяти трех.
Мне стало грустно от мысли, что Шарки не верит, что доживет до старости. Грустно и холодно внутри.
— А что ты думаешь насчет нас, Зак?
— Не знаю.
— Хочешь, скажу тебе правду?
— Давай.
— Не думаю, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. Не думаю, что мне это дано.
— Это неправда.
— Это правда, Зак.
— Но ты же работаешь над собой.
— У меня ничего не выходит, Зак.
— Так поговори с Адамом, — предложил я. — Адам поможет.
— А что он сделает?
— Поговорит с тобой. Поможет тебе.
— Не. Для Адама я всего лишь работа — ни больше, ни меньше.
— Это не так.
— Это так, Зак.
— Он заботится о нас.
— Ему платят за то, чтобы он заботился о нас.
— Ну да, он же благодаря этому стал богатым как Крез.
— А ты, значит, стал его большим добрым другом? Что Адам сделал для тебя, Зак?
— Он пытается помочь.
— О, так ты с таким азартом защищаешь его, потому что он выполняет свою долбанную работу?
Шарки переживал неприятное время и вымещал свою злобу на Адаме. Меня это бесило.
— Все это неважно, — сказал я. — То, что Адам чувствует ко мне или к тебе, нравимся мы ему или нет — все это неважно.
— Да ты сам не знаешь, что мелешь, приятель.
— Знаю. — Я думал о Рафаэле, о трубе мистера Гарсии. — У меня новая теория. Важно то, что думаю я. Важно то, что чувствую я.
— И что же ты думаешь, Зак? Что же ты чувствуешь?
Мне хотелось сказать ему, что я люблю Адама, люблю Рафаэля, и что его я тоже люблю. Вот что действительно важно. Но я этого не сказал. Любовь — очередной мой секрет, который я никогда никому не открою. Важно, что я признался в нем самому себе. Лишь это имеет значение.
— Хочешь знать, что я чувствую? Что мне нужна еще одна сигарета.
Шарки засмеялся. Мы оба засмеялись.
Выкурили, стоя на холоде, еще по одной.
Ненавижу зимы.
Шарки думал о чем-то своем, я — о своем. Я думал о том, что, по-моему, слишком сильно полюбил ночь. Ничего в этом хорошего нет.
Когда мы с Шарки вернулись в кабинку, Рафаэль не спал — он писал что-то в своем дневнике. Оторвавшись от него, он махнул нам рукой. Рафаэль выглядел таким маленьким… Я никак не мог решить, на кого он сейчас похож — на мальчишку или старика. Довольно странно думать об этом, но именно это пришло мне в голову. О чем интересно он пишет? Уверен, о чем-то очень красивом. У меня вдруг мелькнула мысль, что я хотел бы быть словами, которые Рафаэль выводит сейчас на листе. Это навело меня на другую мысль — о бумажных клочках в моем сознании. Чудные у меня все-таки мысли.
Я лежал в постели, ожидая, когда Рафаэль закончит писать и выключит свет. Шарки уже уснул — он крутился с боку на бок и что-то бормотал. Даже во сне, бедняга, не мог найти себе покоя. Может быть, Бог написал на его сердце «беспокойно»?
Мне нужно было обдумать кое-что. Вместо того, чтобы спать, я то уносился в дрему, то выныривал из нее — так или иначе в моей голове происходило много чего.