— Ты в порядке?
Мне тошно было видеть теплоту в его карих глазах.
— Нет, я не в порядке. Если бы я был в порядке, то не бродил бы тут как неприкаянный.
— Что случилось?
— Что случилось? Случилась гребаная жизнь, Рафаэль — вот что случилось.
Ладонь Рафаэля так и лежала на моем плече.
— У нас тут бесконтактное заведение. Забыл?
Его ладонь осталась лежать на моем плече. Я ее сбросил.
— Не хочешь рассказать, что случилось?
— Шарки уехал.
Эта новость была для Рафаэля равносильна удару под дых — я видел это. Он на секунду окаменел.
— Это печально, — прошептал он.
— У него бы получилось. У него бы получилось, Рафаэль. А что будет с ним теперь?
— Мы ничего не можем сделать, Зак.
— Но почему?
— Мы не можем прожить за чужих людей их жизнь, Зак. Ты знаешь это.
— Адам позволил ему уйти.
— Это был не выбор Адама.
— Пошел этот Адам.
— Не надо так, Зак. Адам ни в чем не виноват. Все дело в Шарки. Шарки просто не выдержал.
— Почему?
— Не знаю.
— Мне тоже все это невыносимо.
— Но ты выдержишь.
— Не выдержу. Не хочу больше находиться здесь.
— Пойдем пройдемся, — предложил он.
Не знаю, почему, но я пошел вместе с ним. Некоторое время мы молча шли с ним бок о бок, а потом он показал мне на дерево.
— Видишь это дерево? — Это был невысокий кипарис, согнутый, с переплетенными ветвями.
— Вижу.
— Мое любимое.
— Не особо красивое.
— В том-то и дело. Оно похоже на меня. Ветер от всей души потрепал этот кипарис, когда тот был еще саженцем, и он так и не смог потом выпрямиться. — Губы Рафаэля изогнулись в неком подобии улыбки. — Но, Зак, он же не умер. — Казалось, Рафаэль сейчас заплачет. Но он не заплакал. — Он жив.
— Может быть, ему стоило сдаться.
— Оно не знало, что значит — сдаться. Оно знало только как выжить. Скрюченное. Согнутое. Совсем крошечное в окружении высоких деревьев. Оно просто хотело жить. Знаешь, я дал ему имя.
Он подождал, когда я спрошу, как он его назвал, но я решил промолчать.
— Зак, — прошептал Рафаэль. — Я назвал его Заком.
— Прекрати, — сказал я. — Прекрати!
Я снова начал плакать, и мне было так тошно, тошно, тошно от всех этих гребаных печальных слез, скопившихся во мне. Как в моем теле может умещаться столько слез? Откуда они берутся? Когда я наконец перестану рыдать? Когда?
Мы так и стояли с Рафаэлем там, стояли долгое время.
— Ты любишь Шарки, да, Зак? — спросил потом Рафаэль.
Я кивнул.
— Я тоже его люблю.
— Тогда почему ему не стало лучше?
— Любовь не всегда может спасти людей.
— Тогда зачем она нужна?
Рафаэль улыбнулся, затем рассмеялся, и его смех был больше похож на плач.
— Если бы я знал ответ на этот вопрос, то был бы Богом.
Мы пробыли возле дерева до темноты. Снова пошел снег, и мы в молчании вернулись в кабинку. Внутри нас не осталось слов.
Я лежал в постели, пытаясь понять, что же сегодня произошло.
И не понимал.
Все словно смешалось в один сплошной клубок.
За окном завывал ветер.
Где сейчас Шарки? Торчит где-то, обкуренный до потери сознания? Этот холод может его убить. Я ненавижу зиму всем своим скрюченным сердцем. Единственное, что не под силу убить зиме — монстра.
Монстр будет жить вечно.
Проснувшись сегодня утром, я нашел на своем столе записку:
Зак,
Ты сказал мне, что воспоминания — это тот же монстр. Я думаю, ты неправ. Я думаю, монстр — забытье. Хотел тебе это сказать.
Люблю тебя,
Рафаэль.
Я сидел, уставившись на записку. Потом уставился на слово «люблю». Я все пытался вспомнить, говорил ли мне кто-нибудь когда-нибудь это слово, и не мог. Это потому что у меня амнезия или потому что никто и никогда мне этого не говорил? Может быть, чтобы тебя любили, на твоем сердце должно быть написано что-то очень хорошее? Может быть, во мне нет ничего хорошего? Может быть, нет и монстра? Может быть, я сам — монстр. Может быть, именно это написал на моем сердце Бог? Монстр. Мы с Богом никогда не будем друзьями. Никогда.
Я принял душ. Мне казалось, что все происходит как при замедленной съемке. В курительной яме мне приветливо помахали руками: «Доброе утро, Зак».
Да уж. Доброе.
Куря сигарету, я так и ждал, что вот-вот появится Шарки.
Но он уехал.