— Надеюсь, ты больше не притронешься к нему. — Ханна вдруг заплакала. — Или закончишь хуже, чем мы. — Она глубоко вздохнула. — Мне грустно тут. Боже, мы все тут так грустим.
— Это не так, — возразил Рафаэль. — Мы тут просто приводим себя и свои мысли в порядок. Вот и все.
— Ты хороший мужчина. — Уголки губ Джоди изогнулись в легкой улыбке.
— Правда?
Рафаэль улыбнулся. В этот момент он выглядел совсем старым и измученным. Я знал, что он переживает что-то внутри себя и хотел спросить его об этом. Он должен выдержать. Кто-то же должен одержать победу над собой. Им мог бы быть Рафаэль. Шарки сдался. Рафаэль должен выдержать. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пусть он выдержит, — взмолился я Богу, с которым не ладил.
Я чувствовал, что сегодня в группе все будет по-другому. Не знаю, из-за чего, но внутри меня прочно обосновалась тревожность. Мне хотелось убежать. Отрешиться от всего. Уйти в себя, оборвав связь с этим миром. Мне невыносимо хотелось сделать это, но я усилием воли заставил себя собраться. Я уставился на пустующий стул Шарки. Он всегда любил сидеть на одном и том же стуле. Новый парень, Эмит, еще оформлял документы, и Адам сказал, что присутствовать в группе он не будет. Шейла с Мэгги приболели, а Келли непонятно куда подевалась. Иногда она обособлялась ото всех, не хотела ни видеть никого, ни разговаривать ни с кем. Я понимал ее.
Так что на занятии были лишь я, Рафаэль, Лиззи и Адам.
Адам вручил Рафаэлю карточку для разбора. Рафаэль взял ее, не улыбнувшись. Он всегда улыбался, даже когда у него было плохо на душе. Но не сегодня.
— Я Рафаэль. Я алкоголик.
И мы все ответили:
— Привет, Рафаэль.
Он мгновение помолчал, затем взглянул на карточку и отложил ее в сторону.
— У меня есть секрет, — сообщил он.
Адам ничего не сказал. Он просто ждал.
— Я убил своего сына.
Лицо Адама стало очень серьезным. Я видел промелькнувшее на нем удивление.
— Когда ты сказал, что убил своего сына, что ты имел в виду, Рафаэль? — мягко, не давя на него, спросил он.
Рафаэль уперся взглядом в пол.
— Ему было семь… — он умолк, слабо ударил кулаком себя в грудь, а потом еще раз, и еще, и еще.
— Дыши, — сказал Адам. — Просто дыши.
Рафаэль сделал два глубоких вдоха. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Было такое ощущение, что я дышу вместе с ним.
— Все хорошо, Рафаэль. Не торопись. Ты можешь сделать это.
— Не могу.
— Можешь, Рафаэль. Ты можешь.
Рафаэль кивнул, закрыл глаза и еле слышно заговорил:
— Я вел машину. Отвлекся. Думал о сценарии, над которым работал. Со мной в машине был сын, а я не смотрел на дорогу. Затем машина вдруг с чем-то столкнулась, и я потерял управление. И потом… я не знаю. Все закружилось и… Хоакин кричал, он кричал… Следующее, что я помню — как очнулся в больнице. Я все спрашивал про Хоакина. Звал его. Хоакин? Хоакин? Где Хоакин? По лицу жены я понял, что он… — Рафаэль замолчал, наверное, не в силах произнести слово «мертв». Он не мог произнести его вслух. — Моей жене даже не нужно было говорить мне это. Я убил его. Ему было семь лет, и я его убил. — Он рыдал, повторяя «Хоакин» и ударяя себя в грудь кулаком. Он больше походил на раненое животное, чем на человека.
Мне было безумно тяжело видеть его таким, мое сердце рвалось на части. Это было невыносимо. Хоакин. Хоакин. Хоакин. Рафаэль открыл свою душу, и в ней не оказалось ничего кроме боли и он жил сейчас в этой боли — целиком и полностью, всем сердцем, разумом и телом. Он сполз со стула на колени, продолжая бить кулаком по груди, и я посмотрел на Адама, глазами умоляя его всё это остановить. Я схватил за руку Лиззи, у которой катились по щекам слезы, желая только одного — чтобы всё это прекратилось.
Никогда не думал, что человеческая боль может так звучать. Это была самая печальная песня в мире. Рафаэль был сломлен, он рухнул вниз и достиг самого дна черной ямы страданий, и я не был уверен, что он сможет выбраться из нее.
Адам поднял Рафаэля с пола и усадил обратно на стул. Не знаю, как долго Рафаэль плакал. Весь мир затих, и во всей вселенной не было ничего, кроме звуков боли человека с истерзанной душой.
Наконец Рафаэль успокоился и застыл. Я понимал, что он ушел глубоко в себя и теперь пытается вернуться. Он потянулся к коробке с салфетками, стоящей в центре круга, глубоко вздохнул и посмотрел на Адама.
— Я не мог тебе этого рассказать.
Он опустил взгляд в пол, затем снова поднял глаза на Адама.
— Я не произносил его имя с самых похорон. Одиннадцать лет.
Рафаэль посмотрел на меня.
— Ему было бы сейчас восемнадцать, — он криво улыбнулся.