Должно быть, я улыбался, потому что Эмит спросил меня:
— Чему ты улыбаешься?
— Своим мыслям.
— Даже не знаю, чему ты можешь улыбаться, после того, как так по-свински обошелся с Рафаэлем на групповом занятии. Говорю тебе на полном серьезе — это было отвратительно.
Я не знал, что на это ответить.
— Прости, что вел себя как пятилетний ребенок. Прости.
— Да уж, как Рафаэль и говорил.
— Да, как говорил Рафаэль. Я задолжал группе и теперь должен загладить свою вину.
— Я напомню тебе об этом. Если ты забудешь.
— Ладно.
— Вот и хорошо. — Эмит оценивающе оглядел свою картину. — Что ты думаешь о ней? — Он поднял ее, показывая мне. На ней была изображена дорога. Не похожая на ту, что нарисовал я. И с чего она должна была быть на нее похожа? Это была его дорога. По обеим сторонам от нее Эмит нарисовал вигвамы, кактусы и всякое разное. Его картина была намного мудреней моей.
— Хочешь рассказать мне, что она значит?
— Я принесу ее на групповое занятие.
Я был рад, что Эмит больше не злится на меня. Странно, но мне хотелось говорить с ним. Может быть, я устал от своего внутреннего мира. Моего печального внутреннего мира.
— Эмит? Что самого страшного случилось с тобой?
Я увидел по его лицу, что ему не хочется отвечать, но он ответил:
— В тюрьме… случаются жуткие вещи.
Думаю, я знаю, о чем он говорил.
— Ты часто думаешь об этом?
— Мне иногда снятся сны.
Я кивнул, не зная, что сказать.
— Мне очень жаль, что с тобой случились те жуткие вещи.
Он тоже кивнул.
— Иногда я мечтаю о том, чтобы все это ушло, перестав меня мучить.
— И я.
— Но, думаю, от нашего желания это не зависит.
— Наверное, нет.
— Что самого страшного случилось с тобой?
— Я потерял родителей. — Я не знал, что собираюсь это сказать. Я даже не знал, правда ли это. Но это было правдой. Я просто никогда этого не признавал.
— Хочешь поговорить об этом?
— Нет. Я не могу. — Мне вспомнилось, как Рафаэль сказал мне, что меня нужно связать договором, запретив произносить эти три слова — «я не могу».
— Это ничего. — Эмит все смотрел на свою картину, словно пытаясь проанализировать самого себя. — Может, пойдем курнем?
— Пойдем, — согласился я.
Мы вышли на ночной воздух, и я слышал голос говорящего со мной Эмита — было здорово слышать человеческий голос, было здорово слышать его рядом с собой, — но я слушал его краем уха. Я думал о Рафаэле и представлял его поющим монстру. Мысленно видел лицо Адама — доброе, хорошее лицо; лицо Лиззи, с текущими по щекам слезами — в молодости она, наверное, была очень красивой. Я задавался вопросом: куда же иду, и размышлял о дороге на своем рисунке.
Когда мы дошли до курительной ямы Эмит сказал, что погода меняется.
— Можно почти ощутить, как зима отступает.
Это была приятная мысль. Чудесная мысль. Замечательная мысль.
«Летний день». Вот как называлась та песня. Лето. Почувствую ли я его когда-нибудь внутри себя?
— Я вижу один и тот же сон. В нем есть ты и Рафаэль, и мой отец.
— Что это за сон?
Я описал его Адаму.
— Ты злишься на меня во сне?
— Почему я должен злиться на тебя?
— Я заставляю тебя сделать выбор. Ты видишь меня таким — парнем, заставляющим тебя выбирать между… — Адам умолк. Посмотрел на меня. — Давай пока забудем обо мне… Скажи мне, что олицетворяет во сне твой отец?
— Это мой отец. Он олицетворяет самого себя.
— Но ты сказал, что в душе хотел уйти с Рафаэлем.
— Хотел. Ну, то есть, во сне — хотел. Во сне я хотел выбрать его. Но не сделал этого и ушел с отцом.
— Ты выбрал выпивку.
— Нет, я выбрал отца. Но… получается, что и выпивку тоже.
— Ты выбрал отца. Ты выбрал выпивку. Так что олицетворяет твой отец, Зак?
— Мою старую жизнь.
— А что олицетворяет Рафаэль?
— Мою новую жизнь, наверное.
— Да, я тоже так думаю. И во сне ты выбрал не новую, а старую жизнь. И что ты чувствовал при этом?
— Но это же мой отец. Я должен был выбрать его.
— Разве?
Я поднял на Адама глаза.
— Да.
— Зак, в последний раз, когда ты был тут у меня…
— Когда я потерял самообладание.
— Когда ты потерял самообладание. Ты сказал, что тебе нужен отец и что тебе больно.