— Ясно. Готовят алиби, — догадалась Ада.
— Но зачем, кого они убедят после всего, что здесь творили и творят?
— Ах, кто обнаружит все их мерзости? После войны они представят документы, удостоверяющие, что не имели никакого отношения к массовым убийствам. Они начали свою карьеру поджогом рейхстага, что им стоит свалить на других ответственность и за эти свои преступления.
Догадки и предположения долго не давали нам уснуть в эту ночь. Неужто они действительно даже после проигранной войны осмелятся все отрицать? А вдруг они и в самом деле успеют замести следы? Возможно ли? Я думала о моих письмах, отправленных с той женщиной. Она уже на свободе. Нет, даже если всех здесь уничтожат, найдутся свидетельства против них. Успокоенная, я уснула.
Вдруг какой-то предмет влетел в наш блок через решетку в окне. Разбуженные шумом, мы сели на койках.
Неля слезла с третьего «этажа» и нагнулась над предметом, валявшимся на полу. Все замерли.
— Медвежонок, — закричала она.
И подошла ближе, показывая нам большое чучело мишки.
— Кто мог бросить его сюда ночью?
Вдруг за окном раздалась тирольская песня:
— Ойля-ля риа-ла…
— «Венский шницель». Это его голос!
— Что за идиот! — разъярилась Неля. — Напился и не знает, что придумать…
«Венский шницель» с каким-то еще эсэсовцем подошли к нашему окну.
— Эй, девушки… Спите? Спать вы можете после смерти. Надо наслаждаться, пока живешь, а?
— Мы предпочитаем спать — и, пожалуйста, уходите отсюда, — смело сказала Неля.
Ее смелость объяснялась просто: если бы гауптшарфюрер или кто-нибудь из лагерного начальства узнал об этой «вылазке», кавалеры могли бы сразу попасть на фронт.
— Ах, вы глупые, глупые, — продолжал, не смущаясь, «Венский шницель», — вы такие же глупые, как и ваш шеф.
Мы остолбенели. Не сошел ли он с ума, позволяет в присутствии хефтлингов так отзываться о шефе эсэсовцев…
— …как и ваш шеф, который ничего не смыслит в любви, откуда он может смыслить?..
Тут последовал ряд непристойных слов в адрес шефа.
Его приятель захохотал. Некоторые девушки тоже стали смеяться. Этот грубый монолог пьяного эсэсовца за обнесенным решеткой окном хоть кого рассмешил бы.
— Ведь вы же арийки, — не унимался «Венский шницель», — и в вас течет та же кровь, что и в нас, кровь благородных людей, умеющих любить?.. Другое дело эти еврейки…
— Кинь в него ботинком, — прошептала Бася.
Долго еще не унимался «Венский шницель», вызывная девушек по именам. Наконец Неля сошла с койки и затворила окно. Это его разозлило. Слышно было, как он вынул револьвер. Испуганные, мы сжались под одеялами, ожидая выстрела. Он действительно выстрелил, но… вверх. Его приятель, очевидно не столь еще пьяный, оттащил его от окна.
— Невозможно уснуть! — стонала Чеся.
Мы вышли из барака.
Теплая июльская ночь была прекрасна, несмотря на зловоние, ползущее отовсюду, несмотря на пылающие огнем печи. Стройная Чеся стояла в бледно-голубой шелковой рубашке, унаследованной после какой-то сожженной венгерки. Танцевальным шагом она подошла к маскировочной ограде вокруг крематория. Мы стояли зачарованные этим изящным видением и непроизвольно начали напевать вальс. Чеся грациозно раскланялась и объявила:
— Сейчас вы увидите современный танец. Танец освобожденной. Танец подыхающего хефтлинга. Называется этот танец: «Под пылающими печами».
Она стала кружиться как безумная. То утопала как золотая фея в отблесках пламени из труб, то выплывала в свете луны. Движения ее были умоляющие и грозные, стремительные и спокойные. Она выражала невысказанную тоску, возмущение, отчаяние, жажду мести и беспомощность… И вот уже образ смерти, конец… Стремительно кружась, она вдруг печально поникла и разразилась рыданиями.
— Я никогда не смогу танцевать. Если даже уцелею, всегда мой танец, мою радость будут заглушать стоны замученных. Даже в самом чудесном саду, всегда, повсюду, не оставит меня этот трупный запах…
А дни шли. Знойные, дымные, чадящие дни. Полные не проходящего нервного напряжения, постоянного ожидания конца… Черные от дыма дни, и ночи, красные от огня. Мимолетные проблески надежды, редкие мгновения радостного волнения. Посылка, письмо из дому, чья-то улыбка, чье-то слово ободрения. Сплетня, вызывающая жалость к другому, дрожь страха за себя. Одной девушке сбрили волосы за разговор с мужчиной. У другой при обыске нашли золото. Любимого какой-то женщины вдруг выслали транспортом. Наташа из эсэсовской кухни рассказывала: