Я (он не хочет предисловий, потому что не любит предисловий, особенно у Достоевского... В "Братьях Карамазовых", где предисловие как последнее слово подсудимого... Продолжаю, однако, настаивать). Но можно написать еще одно предисловие!
Фридрих. Не нужно предисловия. Я думаю, что если успею, то лучше напишу послесловие.
Видение не растаяло, не затянулось туманом, и не было ускользающей тени, как обычно в литературных снах. Фридрих, сидящий у стола, исчез внезапно, и я проснулась.
21. Петушиный крик
Когда Горенштейн приступил к созданию романа "Кримбрюле", который он потом окрестил "Веревочной книгой", с ним произошло событие чрезвычайное. 14 марта 1999 года некто Посторонний (Потусторонний или Посюсторонний - неясно) вмешался в его писательскую работу и судьбу. Горенштейн, как обычно, сидел за письменным столом, писал. Разумеется, чернилами.
Процессу писания чернилами он придавал значение таинства, мистерии. В романе "Попутчики", в самом конце его, главный герой писатель-сатирик Феликс Забродский произносит внутренний монолог о волшебном взаимодействии высококачественных чернил (непременно почему-то синего цвета) с бумагой, также высокого качества: "Мне для праздничного свидания моего нужна только бумага высшего качества, только первого класса. Бумага гладкая, упругая, как молодая женская кожа, с крепкими волокнами из чистого хлопка или чистого льна. Эта бумага должна обладать также всасывающими способностями, купленная по привилегии, заграничная, северная, сделанная по старому скандинавскому рецепту, так что ею, возможно, пользовался и Кнут Гамсун, возненавидевший разум и воспевший освобождение человеческой личности через безумие, через утонченное безумие".
А в "Хрониках времен Ивана Грозного" летописец-дьякон Герасим Новгородец также говорит об особом удовольствии для книжного писателя самого процесса писания: "Люблю я красоту дела письменного - чернильницу, киноварь, маленький ножик для подчистки неправильных мест и чинки перьев, песочницу, чтоб присыпать пером непросохшие чернила, а пуще всего - сидеть на стульце, положив рукопись на коленях, и писать тонкословием со словами приятными...".
У Горенштейна, как я уже говорила, не было ни компьютера, ни даже пишущей машинки. Он считал, что только в процессе работы по-старинке, то есть пером и чернилами, зарождаюются идеи и чувства. И хотя почерк у него был совершенно нечитаемый, рукописи у него вовсе не были торопливой скорописью. Напротив: каждое слово Горенштейн вырисовывал, как иероглиф.
Однако в полдень 14 марта некто Посторонний вырвал у Горенштейна из рук чернильницу и опрокинул ее на ковер в тот самый момент, когда писатель собирался отвинтить крышку, чтобы заправить чернилами авторучку. Даже не вырвал, а сильным толчком выбил чернильницу из рук. Рассказывая о случившемся, писатель вспомнил, конечно, известную легенду о Мартине Лютере. Великий немецкий реформатор доктор Лютер, живший в Виттенберге, что неподалеку от Берлина, переводил "Библию" на немецкий язык и увидел перед собой однажды черта. Он запустил в черта чернильницей, которая однако пролетела мимо нечистого и ударилась о стену. На стене замка до сих пор сохранилось чернильное пятно от брошенной проповедником чернильницы, которое непременно показывают туристам.
А у Горенштейна осталось большое чернильное пятно на ковре. Он подчеркивал, показывая мне следы происшествия, что на саму рукопись не пролилось, однако, ни капли чернил. Я даже запечатлела это чернильное пятно на ковре на фотографии, и в случае издания моих записок, мне хотелось бы эту фотографию продемонстрировать читателю.
Итак, Горенштейн сидел за столом, писал роман. В отличие от Лютера, черта он не видел, и не видел даже пуделя, в отличие от Фауста, который, как мы помним, тоже переводил Святое писание. Никого, как ему казалось, не искушал, не провоцировал (Фридрих полагал, что Лютер провоцировал нечистого своими текстами, о чем и написал в "Веревочной книге"). Да и чернильницу он не бросал. Некто был не видением, как у Лютера и Фауста, а силой. И эта сила выбила чернильницу из рук. "ФАУСТ: Не Сила ли - начало всех начал?" Возможно, нечистый, который неглуп, не сумев его, писателя, оклеветать перед Богом (Люцифер - это, прежде всего, клеветник - так считал Горенштейн, полагая, что свет, исходящий от Люцифера, ослепляет истину), выбил у него чернильницу из рук, дабы не повадно было дальше писать.
Надо, однако, сказать, что Горенштейн в тот момент, также, как Лютер и Фауст, работал над книгой. Только не как теолог-переводчик, а как литератор-комментатор. Он сравнивал "Введение" Достоевского в "Записках из Мертвого дома" с "Введением" Пушкина в "Повестях Белкина". Обнаружил перекличку Александра Петровича Дворянчикова с Иваном Петровичем Белкиным.
Впрочем, что там могло не понравиться нечистому? Может быть, сам несмываемый процесс писания чернилами, как писали старые мастера? Воистину неповторима графика писаний Гоголя, Толстого и в особенности Пушкина, говорил не раз Горенштейн. - Страничку пушкинского черновика можно было бы и в рамку вставить!
Уместно вспомнить и великую книгу Иова, в самом начале которой Сатана занимается подстрекательством, буквально, вынуждая Всевышнего испытать праведнейшего из праведных. Эта сцена вдохновила, как известно, Гете на "Пролог на небесах" бессмертного "Фауста".
История с чернильницей оставила в душе писателя такой тягостный след, что он по прошествии трех лет, даже и в больнице ее вспоминал, уверяя себя и других, что темным силам свою слабость и страх ни в коем случае показывать нельзя, а наоборот, следует творить, тем самым уничтожая зло. "Непременно писать, - говорил он, - Гитлер был исчадием ада, стало быть, я должен о нем написать. Так, чтобы уничтожить". Горенштейн уже прочитал, "проработал" фантастическое количество материала о Гитлере. Он не только работал в библиотеках, но и бродил по "блошиным" рынкам, покупая одномарочные немецкие книжки нацистских времен. Лариса Щиголь и ее сын-музыкант в Мюнхене разыскивали модные американские и немецкие шлягеры тридцатых годов для пьесы, и переводили на русский язык.
"Фильм Александра Сакурова "Молох" о Гитлере - несомненная фальшивка, - говорил Горенштейн. - Образ Гитлера неоправданно "занижен" и окарикатурен, тогда как это монстр крупномасштабный, требующий к себе такого же серьезного отношения, как герой-убийца у Достоевского, от которого Гитлер отличается разве что тем, что перенесенные в детстве страдания и унижения не украсили его, как это должно было бы быть, согласно концепции Достоевского, а наоборот, страдания эти обратились в невероятную злобу".