— Мы жили прекрасно. У меня отец работал на фабрике, отцовского заработка хватало на всех. Имели хорошую квартиру от фабрики. В семье нас было пятеро. Я окончил школу и поступил в среднее техническое училище. Имели мы дома всего вволю… Вот, в общих чертах все, что я могу вам сказать.
— Кем был ваш отец?
— Рабочим.
— То есть… Техником? Мастером?
— Да нет, до этого ему дойти не удалось. Простым рабочим.
Начальник эшелона молчал. Я видел, как красная огненная точка чертила неровный след туда-сюда. Начальник курил, и мне сдавалось, что ему хочется что то сказать. Он был — думалось мне, — сильно взволнован. Наконец он заговорил.
— Вот… Не понимаю… Говорилось так, что все эти страны прогнили. Я всю войну провел в наступлении. Чем дальше идем на Запад, тем лучше все выглядит. Стоят домики побольше, поменьше. На одну семью, на две семьи, а то — целые блоки. Но везде квартиры замечательные. И кого ни спросишь, все отвечают, что они — рабочие. Указывают, на каком заводе. И вообще видно по лицу, по рукам, по разговору: действительно, не врет. Я сам из рабочей семьи. Но у нас никогда не было такой квартиры. Да и сейчас у меня нет…
Мне весь этот разговор был очень неприятен. Вспомнился доктор, который советовал возвратиться во Францию. Неужели все действительно так плохо в России? Я был сбит с толку.
— Зачем вы едете в Советский Союз? — спросил меня начальник. — Вам во Франции последнее время не везло, что ли?
— Нет, почему? Нам плохо не было. Моя жена очень скучала по своим родным, по дому, вообще по родине. Ну, что же, может быть, мы еще вернемся обратно.
— Планы у вас не плохие…
В голосе моего собеседника послышалась усмешка.
— Я не хочу вас пугать, но имейте в виду, что вам будет трудно привыкать к нашей жизни. У нас совершенно иначе живется… Как бы вам объяснить? Словом, нужно привыкнуть, а привыкнуть — это трудно.
— Что вы хотите этим сказать, — спросил я — гораздо хуже? Намного хуже, чем у нас?
Я очень тревожился. Непохоже было, что этот человек, так помогший нам, нарочно запугивает.
— Я не говорю, что хуже. Но в общем, приедете туда — сами увидите.
«Сами увидите…» Больше он мне ничего не скажет. Я вспомнил лагерь Борегард, там, когда я пытался узнать о разных вещах, мне в ответ говорили эту фразу.
Почему-то мучительно захотелось побыть одному, и я поднялся в знак того, что собираюсь уходить. Но начальник эшелона по-видимому еще не хотел меня отпускать. Он снова заговорил.
— Если вы останетесь у нас, то что собираетесь делать?
— Постараюсь устроиться шофером. Другой работы я пока не могу исполнять. Фактически я — недоучка. Учился на чертежника, но война прервала мое учение, и теперь нужно начинать все сначала.
— Ну, учиться-то вы у нас сможете. У нас учение бесплатное.
— У меня жена и ребенок, их нужно обеспечить, а если учиться, то как же я их обеспечу?
— Ваша жена сможет тоже работать, а ребенка — в ясли.
— Я против того, чтобы жена работала. Ей и так хватит работы дома! Да и ясли…
— Так-то так, но, понимаете… Кто хочет жить, тот должен работать. Надо мириться с положением.
Мы просидели с ним до поздней ночи. Который был час, когда мы разошлись, я не знаю. Во всяком случае, уже возвратясь в свое купе я заметил, что начинало светать. Но заснуть мне не удавалось. Два разговора — с доктором и с начальником эшелона не выходили у меня из головы — буквально каждое слово этих разговоров. Все оборачивалось совсем не таким, каким оно представлялось во Франции. Я нисколько не боялся. Я только недоумевал. Я испытывал тревогу, но не страх.
Я был совершенно уверен, что пробью себе путь во что бы то ни стало. Но знал, что бороться придется крепко.
Жена еще спала, когда я поднялся и вышел из вагона. Шел мелкий дождь. Начальник эшелона, в плащ-палатке стоял поодаль и смотрел, как люди старались развести костры под дождем. Дым стлался лентами, низко, разъедал глаза. Я отправился на поиски дров. Найденные мною дрова были мокры, и на то, чтобы развести костер и сварить несколько картошек, мне понадобилось, по крайней мере, часа три. Я был весь черный от дыма, мокрый от дождя и злой, как сатана.
После так называемого обеда, сопровождавшегося теми же мучениями, что и завтрак, поехали дальше. Когда мы проезжали через город, виденный раньше издали, то узнали, что это был Галле. Начальник сказал, что мы двигаемся в Берлин, оттуда нас направят в Кенигсберг. Что с нами будет дальше, он не знал, так как должен был покинуть нас в Берлине.
До Берлина мы ехали почти два дня, и там наш начальник передал транспорт другому, пожелал нам счастливого пути и ушел. В Берлине мы простояли три дня. Наш поезд гоняли с одного запасного пути на другой. Почему-то случалось так, что маневрирование поезда начиналось именно тогда, когда пассажиры собирались сварить себе все той-же знаменитой каши или картошки, кстати сказать, без соли. Соли у нас не было вовсе. Все это страшно нервировало нас, и мы искренне обрадовались, когда на четвертые сутки двинулись дальше на восток.