— У вас родители есть во Франции? — спросил меня чекист. Этот вопрос был явно рассчитан на неожиданность, потому что предыдущий разговор касался совершенно других предметов, и в момент, когда меня спросили о родителях, я говорил еще о чем-то другом — не помню, может быть, даже о погоде. Я однако, не дал застать себя врасплох и ответил решительным:
— Нет.
— А что с вашими родителями? Расскажите о них как можно подробнее.
— Отец умер очень давно, я его почти не помню, а мать погибла во время высадки союзных войск во Франции. Других родных у меня не было.
Когда я замолчал, то услышал треск пишущей машинки в соседней комнате. Техника, стало быть, одинаковая — что в милиции, что здесь. Человек, допрашивавший меня, продолжал рассматривать папку.
— Значит, у вас больше никого во Франции нет?
— Нет.
— Где же вы так по русски научились?
Я понял, что нужно быть осмотрительным.
— В той местности, где я жил, была русская колония — эмигранты со времени революции. Я общался главным образом с русскими детьми, и от них научился немного по русски. Но главное дело — родители этих детей учили меня русскому языку. И получилось то, что я иногда более чисто выражался по русски, чем русские дети. Взрослым эмигрантам это очень нравилось, и они часто ставили меня в пример своим детям, которые не старались изучать свой родной язык, а наоборот, легко офранцуживались. А мне русский очень нравился, и… результаты вы сами видите, вернее слышите.
— Так значит, у вас есть русские знакомые, которые живут во Франции?
— Да, были такие. Но немцы, оккупировав Францию, вывезли меня в Германию на работы, и когда я возвратился, то уж больше никого из своих русских знакомых не встретил. Многие погибли во время военных действий, а многие были эвакуированы и до сих пор не вернулись. Так что об этих людях я ничего сказать не могу.
— А чем они занимались? Это вы мне можете сказать?
— Они все работали на заводе, там же, где и мой отец.
— Я не об этом спрашиваю. Я хотел бы знать, какими они занимались политическими делами. Какие были у них партии. Кто стоял во главе этих партий. Вот это я хотел бы от вас узнать. А то, что они работали, это мы и без вас знаем. Ясно, что работали.
Задавая мне эти вопросы, он пристально, не отрываясь глядел на меня. Я думаю, он хотел знать, как на меня эти вопросы подействуют.
— Не могу вам ответить, — сказал я спокойно, — потому что и сам ничего не знаю. Какие-то партии у них наверно были. Но я в то время был совсем молодой и меня эта политика не интересовала. Я сам ни в какой партии никогда не состоял, и мне всегда было совершенно безразлично, кто в какой партии. Сожалею, ничего не могу вам по этому поводу сказать.
— Ну, как же можно совсем не интересоваться политикой! Это плохо. У нас в Советском Союзе все молодые люди интересуются политикой.
Зачем он все это говорит? Что я должен отвечать? Я ответил то, что мне показалось подходящим.
— Теперь меня политика немножко интересует — то, что касается Франции. Вот, например, Гитлер… он был враг Франции и, конечно, я был против Гитлера и против его партии. Вот такую политику я понимаю, и каждый понимает. А разное другое… Я от этого далекий.
— Это нехорошо, — сказал чекист покачивая головой и продолжая перелистывать папку. — Нехорошо…
Мне было непонятно, что, собственно, нехорошо. Мне было неудобно сидеть на твердом стуле, хотелось курить, а я забыл взять с собой курево, попросить же у чиновника, который беспрерывно курил, было не то неловко, не то боязно. Который час мог быть? Лампа, стоявшая на письменном столе, была очень яркая, но весь свет ее падал только на стол.
В углах комнаты было темно. А следователь (иди кто он был — в не знаю) каждый раз, спрашивая меня о чем-нибудь, повертывал лампу в мою сторону. Свет ее бил мне в глаза, я прищуривался, и тогда чекист немного отвертывал лампу в сторону. Наконец он встал и зажег верхний свет. Я обрадовался, подумав, что допрос подходит к концу. Он велел мне подвинуться к его столу. Я поднялся и подошел было.
— Со стулом!
Это прозвучало резко, приказанием.
Я повернулся, взял стул и поставил его возле письменного стола. Уселся на стул. Разговор возобновился — совершенно пустой. Ради такого разговора людей не вызывают в политическую полицию. Машинка в соседней комнате не стучала. Мой собеседник предложил мне папиросу и распорядился по телефону принести два стакана чаю. Во время чаепития он спросил, не собираюсь ли я принять советское гражданство.