— У меня небольшие апартаменты в гостинице на улице Сен-Пэр. Это просто необходимо для приема посетителей.
Он повернулся ко мне.
— Что вы на это скажете, Кристина?
Он так запросто назвал меня по имени, что, мгновенно покоренная, я не колебалась ни секунды. Мы вышли из кафе. Стефан остановил такси и пожал нам руки.
— Увидимся, Доминик.
— Конечно, почему бы и нет?
И придерживая за локоть, Доминик повел меня, как слепую. Но именно таковой я и была. Я чувствовала всем своим телом, которое помимо моей воли опиралось на него, до какой степени я была покорена. А он, заставляя меня вибрировать, как музыкант свою скрипку, сначала держал меня под руку, потом рука его скользнула выше, так как он ускорил шаг. Шум автомобилей мешал нам говорить. Как пленницу, он подтолкнул меня к лифту. Но мне хотелось быть больше, чем пленницей. Добычей!
Сейчас, по прошествии стольких событий, я все еще спрашиваю себя, что же тогда случилось? Как могла столь уравновешенная, вдумчивая, абсолютно не ищущая приключений женщина настолько потерять контроль над собой? Я действовала не как человек, позволивший себе мимолетную интрижку или чуть потерявший голову, а как сладострастная профессионалка, старающаяся удержать своего партнера всеми вдруг обнаруженными средствами любовного искусства.
И откуда взялась во мне дерзость позвонить домой и сказать, что мама плохо себя чувствует и что я останусь у нее, на бульваре Сен-Жермен, чтобы присмотреть за ней. Но остаток дня и всю ночь я хотела провести с Домиником. Лежа обессиленная в его объятиях, я была отчаянно настроена не потерять его. И черт с ним, с Бернаром! А ведь если он только вздумает позвонить моей матери — разразится катастрофа. В то же время я хорошо понимала, что во мне Доминик искал лишь источник наслаждения. И как только я наскучу ему, он оставит меня, сказав пару нежных слов на прощанье. На них-то он не был скуп. Как, впрочем, и на ласки. Я кожей чувствовала, насколько велик был его опыт общения с женщинами. Но даже это мне нравилось. Меня переполняла бешеная радость, не знающая ограничений. Может, это называется «течкой»? Быть может, когда-нибудь стоит произвести опыт с этим распутством, сметающим все: стыдливость, достоинство и прежде всего — осторожность. Чем больше я об этом думаю, тем больше полагаю, что питает этот внутренний огонь именно чувство опасности. Этой ночью во мне была безудержная запальчивость, блокирующая рефлексы камикадзе. Я ринулась на препятствие, которым сама же и была.
— Ты странная женщина, — сказал мне Доминик. — Но это очень приятно.
Мой внутренний голос отвечал: «Хам», а другой шептал: «Я люблю тебя». Я заблудилась в собственном романе, была уставшая и возбужденная, но какая-то чудесная прозорливость диктовала мне мое поведение. Первым делом — предупредить маму. Я позвонила ей из спальни, в то время как губы Доминика изучали мой бок.
— Алло, мама? Если вдруг тебе позвонит Бернар, скажешь ему, что я ночевала на бульваре Сен-Жермен.
— А ты, малышка, с мужчиной, — сказала она. — Расскажи.
— Нет времени.
Я повесила трубку и быстро оделась.
— Крис… Не уходи так скоро.
Уж он-то умел так шепнуть: «Крис», что я сразу же готова была вернуться в постель. Но вовремя вырвалась.
— Понимаешь, мне нужно появиться дома, взять кое-какие вещи и успокоить мужа. Весь вечер и ночь я буду с тобой.
— Ой, Крис, я бы очень хотел, но вечером я занят.
— Кем?
И вот я уже требую отчета, готова царапаться и кусаться. Он самодовольно рассмеялся.
— Будь спокойна! Это деловая встреча. Один аргентинец хочет купить мою картину.
Он ловко вскочил с кровати. Нагота его нисколько не стесняла. Существовала ли я для него? А существовала ли без него? Он взял меня за руку и провел в небольшой кабинет, соседствующий со спальней. Возле письменного стола вдоль стены стояло несколько картин. Он показал на одну из них.
— Что ты об этом думаешь? Только — внимание! Это не абстракционизм. И не символизм… Это орхидеи, увиденные через ультрафиолет. Точка зрения колибри, если хочешь.
Он поднял картину и, вытянув руки, долго смотрел на нее.
— Через двадцать лет, — пробормотал он, — ей не будет цены. Ну, беги. Возвращайся к своему благоверному. Чем он занимается?
— Продает марки.
— А… Понятно.
И снова тихий, слегка оскорбительный смех, уничтожавший и меня, и Бернара.
— Встретимся после завтрака, — решил он. — Внизу, в баре.
Вполне довольный собой, он зажег сигарету и поднес мою руку к губам.