«Говорят, что были фараоны…»[97]
Говорят, что были фараоны,
Что вселенная стоит мильоны лет.
Может быть. Но все эти мильоны
Не мои. До них мне дела нет.
Мир возник сравнительно недавно.
С тридцать лет назад. Исподтишка
В детской разгорелся, своенравный,
Храпом няниным и лампой ночника.
И уйдет он так же неприметно:
Вместе с стульями и грохотом планет
Рассосется в теми беспросветной
Через десять, двадцать, тридцать лет.
«Было просто, очень просто…»[98]
Было просто, очень просто:
Стол перед окном.
Человек большого роста
В кресле за окном.
Мягкое текло сиянье
Пасмурного дня.
Было нечто без названья —
Были мир и я.
«А самое главное? — Вот что…»[99]
А самое главное? — Вот что:
Я живу и жизнь хороша,
Утром — солнце из сада. Ночью —
Робкий шорох карандаша.
Кто-то вывел меня из потемок.
Поведет он меня и впредь.
Жить доверчиво, как ребенок,
И доверчиво умереть.
И окончится все, как надо:
Если надо — навеки спать,
Если надо — солнце из сада,
И стихи, и я сам — опять.
«Итак, мы живем, господа…»[100]
Итак, мы живем, господа.
Момент исключительно редкий.
Взгляните: окошко звезда,
Ночные, притихшие ветки.
Был Рюрик. Был царь Соломон.
Людовики были в Версале.
А мы, погруженные в сон,
Бессовестно все прозевали.
На миг из-под заспанных век
Взглянули вокруг изумленно,
И вновь забываем навек,
И Рюрика, и Соломона.
Живем мы на свете года,
Увы, навсегда умираем.
Цените же: ветки, звезда,
Огни над далеким трамваем.
«В далекой вечности, когда я стану Богом…»[101]
В далекой вечности, когда я стану Богом
И наконец сполна вселенную создам,
Я вспомню налегке, как по земным дорогам
Я брел беспомощно, растерян и упрям.
И я пойму тогда, сквозь ласковую жалость,
Зачем такой смешной, в штанах и пиджаке
Стоял я у окна. И солнце расползалось
По лужам мартовским и по моей руке…
«Верёвка через двор. Рубашки, полотенца…»[102]
Веревка через двор. Рубашки, полотенца.
И ряд кальсон.
С открытой непредвзятостью младенца
Гляжу — и поражен.
Мильоны лет творится мирозданье,
Вот результат —
Веревка, двор и четкое сознанье —
Подштанники висят.
Не знаю, мало это или много,
Но это — всё.
…В бездонном мире строго и убого
Колышется белье….
«В детстве — лампа. И, коленями на стуле…»[103]
В детстве — лампа. И, коленями на стуле,
За Майн Ридом в детской над столом.
Львы, охота. Реют стрелы, свищут пули.
«Вырасту — и я сражусь со львом».
Вот и вырос. Вот: обед, жена, контора,
Седина усталой головы.
Вот и вырос. Снег, и сосны, и заборы.
Где же подвиги? И где же львы?
«За что мне радость такая?..»[104]
За что мне радость такая?
И утро, и грусть, и дыханье,
И ветки в саду колыханье,
И воздух, дрожа и сияя,
Плывет, меня омывая…
За что мне радость такая?
«Умру до конца, без остатка…»[105]
Умру до конца, без остатка,
А все-таки это было:
Был стол, карандаш, тетрадка
И вот — папироса дымила.
«Каждый день: проснулся — и обои…»[106]
Каждый день: проснулся — и обои.
Отчего нельзя, хотя бы раз,
Пробудиться в настоящее, большое,
Что откуда-то тревожит нас?
«Мы спим. Мы спим. И страшные мы видим сны…»[107]
Мы спим. Мы спим. И страшные мы видим сны.
Нам снятся неба черные провалы,
Нам снятся звезды, одиноко и устало
Дымящие с отвесной крутизны.
Нам снятся мутные ночные океаны.
Над ними города из камня и стекла,
Ночных витрин молочные экраны,
Ночных асфальтов зеркала.
Нам снится смерть. Серебряные лица,
Неописуемые лица мертвецов,
Попоны черные, и перья колесницы,
И дым кадил, и гул колоколов.
Шагнем назад — усмешка пустоты.
Шагнем вперед — покойника белесые черты…
О, пробудиться, пробудиться!
«Умерла и лежала в гробу…»[108]
Умерла и лежала в гробу
И кусала свою губу.
И шептала из смертного сна:
«Я больна, я совсем больна.
Эта тяжесть — ни сесть, ни встать.
Эта слабость — век не поднять.
Деревянная эта рука.
Эта странная в сердце тоска.
вернуться
«Говорят, что были фараоны…» Печатается по тексту первопубликации: Новь. Сб. 7. 1934. С. 6. Другие публикации: Якорь. С. 216–217; RLJ. 1982. С. 124; Радуга. 1993. № 9. С. 26: Русская эмиграция и русские писатели Эстонии 1918–1940. С. 169.
вернуться
«Было просто, очень просто…» Печатается по тексту первопубликации: Журнал Содружества (Выборг, Финляндия). 1937. № 8–9. С. 5. Другие публикации: Грани. 1953, № 20. С. 55: SLL. С. 139.
вернуться
«А самое главное? — Вот что…» Печатается по тексту первопубликации: Журнал Содружества. 1937. № 8–9. С. 5. Другие публикации: На Западе. С. 279; «Мы жили тогда на планете другой…». Кн. 2. С. 232.
вернуться
«Итак, мы живем, господа…» Печатается по тексту публикации: RLJ. 1982. С. 214. В сохранившемся в архиве К. К. Гершельмана машинописном тексте есть несколько мелких разночтений с публикуемым вариантом.
К. К. Гершельман считал это стихотворение одним из лучших в своем поэтическом наследии. Касаясь подборки своих стихов в готовившейся к печати антологии русской зарубежной поэзии. К. К. Гершельман в уже упоминавшемся выше письме к Ю. П. Иваску от 15 октября 1951 г. отметил: «Первым мне хотелось бы поместить "Итак, мы живем. господа, момент исключительно…”». Однако Иваск не принял во внимание рекомендации Гершельмана и не включил это стихотворение в антологию «На Западе».
вернуться
«В далекой вечности, когда я стану Богом…» Печатается по публикации: На Западе. С. 277.
вернуться
«Веревка через двор. Рубашки, полотенца…» Печатается по публикации: RLJ. 1982. С. 221–222.
вернуться
«В детстве — лампа. И, коленями на стуле…» Печатается по публикации: RLJ. 1982. С. 215.
вернуться
«За что мне радость такая…» Печатается по публикации: RLJ. 1982. С. 213.
вернуться
«Умру до конца, без остатка…» Печатается по публикации: RLJ. 1982. С. 213.
вернуться
«Каждый день: проснулся — и обои…» Печатается по публикации: RLJ. 1982. С. 213.
вернуться
«Мы спим. Мы спим. И страшные мы видим сны…» Печатается по публикации: RLJ. 1982. С. 215. В хранящемся в архиве К. К. Гершельмана машинописном тексте стихотворения первая строка звучит иначе:
вернуться
«Умерла и лежала в гробу…» Печатается по тексту первопубликации: Грани. 1953. № 20. С. 59.