Худ и наг лежит у дороги мертвый Аруна.
Худ и наг лежит у дороги мертвый Харидаза.
В одном из соседних миров[127]
В одном из соседних миров, именно в том, где одиннадцать солнц и поэтому нет теней совершенно, случилось событие: вернулся дядя Петя из путешествия. Дети выпорхнули в переднюю, радостно хлопая крылышками, даже мама прилетела встречать. Дядя имел изумительный вид: в полосатых штанах и под зонтиком. Было ясно с первого взгляда: побывал, действительно, в странах диковинных.
Все уселись в столовой. Вокруг стола, но без лампы: ламп не нужно в мире, где одиннадцать солнц.
— Я побывал в страшной и далекой вселенной, — рассказывал дядя Петя, кушая свой любимый салат из фиалковых лепестков, — в том удивительном мире имеются тени. Даже не тени: можно сказать, весь этот мир — сплошная тень, темнота. Только редко-редко мелькают светлые точки: их называют звездами на варварском языке того мира. Представьте себе: темнота величиной с эту комнату, света же в ней — ну, может быть, на булавочный кончик…
Сестра, не лучше ли увести самых маленьких. Им еще рано слышать подобные вещи…
Вокруг этих звезд бегают уже окончательно черные земли. На них — туземцы: первобытные, дикие люди. Они живут только на самой поверхности, у берега омывающей их пустоты. Они движутся вокруг своих островков, вися вниз головою над бездной. В большинстве случаев они имеют одно только солнце. Ночью солнце заходит, и они засыпают от нечего делать…
Дядя Петя хлебнул глоток утренней росы из стакана и продолжал:
— Живут эти люди не все время, как следовало бы ожидать, а только немножко. Поживут, поживут, потом умирают. Это очень странный обычай, я так и не понял, для чего он введен.
В том мире питаются преимущественно друг другом, соседями. Разводятся для этого дикари особого племени, которых называют животными за сравнительную некультурность…
Сестра, накинь джемпер. Тебя лихорадит?
В общем же, надо сказать, это грубые, но отважные и стойкие люди. Как смелые пионеры, бродят они в своих непромокаемых пальто и галошах. Среди домов, сложенных из кусочков земли, под дождем, снегом и ветром. Над их улицами нет даже крыши, чтобы укрыться от злой непогоды.
Относительно же отдаленного мира в целом у меня есть гипотеза: мне кажется, он, в отличие от прочих миров, еще не сотворен окончательно. Судя по небывалому количеству темноты, процесс его сотворения едва начался…
Дети жались друг к другу. У мамы нервно тряслись кончики крыльев. Даже отец глядел в сторону и нюхал для успокоения большую лиловую розу.
Чтобы их развлечь и утешить, дядя Петя стал раздавать привезенные из далекого мира подарки. Отцу — фотографию Млечного Пути, снятого в профиль. Ясно было видно, как много, действительно, в том мире потемок. Маме — флакон от духов с пятью каплями жидкости, той самой, которая течет у туземцев из глаз, для чего — неизвестно. Племянникам — всякие мелочи: шнурок от ботинок; пару зубов — отдельно от человека, на розовой круглой пластинке; белый листок, усеянный черными точками, — дядя назвал это обрывком газеты; — и прочие безделушки неясного назначения.
Наибольший же интерес вызвал привезенный дядей труп туземца особой породы — маленький, черненький, с хоботком, прозрачным крыльями и очень забавным названием — «Му-ха».
Самое важное[128]
В поисках самого важного — бродим. Женщины, деньги. Слава, стихи, философия, книги. Ницше и Рильке, Достоевский, Бердяев. Поцелуи, политика, служба. Важно всё это? Важно. Но вот…
Но вот начнем умирать. Оглянемся, вспомним. Что вспомним? Должно быть, самое важное. Что же именно?
Вспомним: в детстве лазил на дерево. Шершавая ветка между ногами, подошва зудит, особое ощущение высоты под подошвой. Река в стороне, баржа плывет по реке…
Или другое: улица, ночь. Пустынно, дома, фонари. И очень отчетливо: стук собственных каблуков в тишине. Раз-раз, раз-раз.
Или еще: после театра, в трамвае, домой. Ночные, чрезмерно яркие лампы, два-три пассажира, капли дождя на стекле. Дремлешь, качаешься, руки в карманах. Мысль сквозь дрему: пончики от обеда остались, приеду — можно их к чаю…
Вот и всё. А стихи и политика? Ницше и Достоевский? Причем тут Достоевский, ведь я умираю?
Что же, в конце концов, самое важное в жизни?
Самоубийца и звезды[129]
Самоубийца сидел у окна. Звезды, балансируя на карнизе, его умоляли:
— Брось глупости, не убивай нас, миленький. Мы бежали, бежали — такая даль! такой холод! — совсем закоченели в пути. Ты представить себе не можешь, до чего скучно и пусто в нашем заброшенном мире: бегаешь, ищешь десятками лет, пока, наконец, набежишь на что-нибудь твердое. А набежишь — видишь: черная земля, глупая, мертвая; мы светим, а она и не смотрит. Ударишься с размаху лбом о мостовую, или, скажем, о железный карниз — что останется? Представить страшно — с такой скоростью и о железный карниз. Целыми сотнями, бедные, гибнем. Это только нам, нескольким, повезло: прибежали и прямо в тебя. Удача на редкость — мягко, уютно, тепло. Отогрелись и засветились во всю. Только ты, только ты! Собственно говоря, для тебя специально и бегаем, иначе какой был бы толк? Единственный шанс на взаимность.
И вот уже стало налаживаться — познакомились с тобой, подружились. Когда вдруг ты надумал такое… А мы-то куда ж? Что с нами будет? нас пожалей!
— Всё это, согласитесь, — ваше частное дело, возразил самоубийца сухо: — светитесь или нет — меня не касается. Я вам не ночлежка и не дом свиданий. Поищите для флирта другого — не мало желающих.
Самоубийца поправился в кресле, затушил прилежно окурок. Оперся локтем о стол, — бац! — только стекла в окне зазвенели.
Звезды бросились к окну — скучно и пусто. Был человек, осталась белая кукла; были глаза, остались стеклянные шарики. Глупые, мертвые: светишь, а они и не смотрят. Закачались звезды на скользком карнизе и посыпались. Ах! Ах! — все разбились о мокрую мостовую.
Художник[130]
Толстая дама, девица средних лет и господин в пальто с каракулевым воротником остановились перед группой работ одного из художников выставки. Дама сказала:
— Вот опять. Как скучно. Эти теперешние художники! Во-первых, ничего не понять, а если и поймешь, то как скучно. Ну, вот этот: какие-то бутылки, потом деревянные коробки, потом опять бутылки. Кому нужны эти бутылки, я не понимаю. Или здесь, портрет — выбрал бы по крайней мере хорошенькую, а то совсем желтая и скулы. А вы как находите, дорогая?
— По-моему, это ужасно, — ответила девица. — Именно ужасно, я не могу подобрать другого слова. Этот портрет… Посмотрите, лицо как будто из картона или наклеено. Нет, даже не из картона, а — посмотрите — совсем пустое, как будто только снаружи, а внутри ничего нет. Я не могу как следует этого выразить. И бутылки — прямо-таки жуткое впечатление. Такие бутылки можно увидеть только сидя в сумасшедшем доме или могут присниться, на самом деле разве бывают такие бутылки? Ужасно.
Господин сдержанно заступился:
— Да, в этих работах есть, конечно, что-то странное, — солидно сказал он. — Пожалуй, некоторая манерность, может быть, излишняя сухость… Сюжеты не интересны, но не забывайте, что современную живопись следует рассматривать, главным образом, со стороны, так сказать, формальных заданий. Вы забываете технику. Я не уверен, но мне кажется, в данном случае это оттертое масло, — он заглянул искоса в каталог. — Техника превосходная. Вот здесь, например, у горлышка…
— Я никогда не видела таких горлышек, — строго перебила дама. — Вы совершенно правы, дорогая, я теперь присмотрелась, действительно, эти бутылки возбуждают неприятное чувство. Действительно, как будто приснились или, скорее, наоборот — какие-то чересчур ясные. И ведь если смотреть по кусочкам, ничего не заметно — всё кажется прямое и как на самом деле, а вместе — всё косое, ползет. А эта женщина — это настоящее привидение. Отойдем, я не могу, я две ночи не буду спать. Вот, посмотрите, рядом, там кажется лучше. Да, вот это совсем другое дело. Смотрите, этот ландшафтик мне даже нравится. Я так люблю поздние сумерки, облачка, закат. Очаровательно. Право, если не очень дорого, я даже купила бы. Мне надо подарить что-нибудь тете к послезавтраму. Или вы думаете лучше вазу? Ну, пойдемте дальше, посмотрим, что здесь еще есть.
127
В одном из соседних миров. Печатается по тексту первопубликации: Новь. Сб. 6. 1934. С. 33–34, - с проверкой по автографу, сохранившемуся в архиве К. К. Гершельмана. Перевод на английский язык: Pachmuss Т. Russian Literature… P. 151–153.
128
Самое важное. Печатается по тексту первопубликации: Журнал Содружества. 1936. № 3. С. 28.
Фридрих Ницше (Nietzsche: 1844–1900) — немецкий философ, представитель «философии жизни», автор книги «Так говорил Заратустра» (1883–1884). Утверждал миф о «сверхчеловеке», культ сильной личности. Работы Ф. Ницше пользовались широкой известностью у европейской, в том числе и русской, интеллигенции конца XIX — начала XX в., и оказали влияние на многих писателей.
Райнер Мария Рильке (1875–1926) — австрийский поэт, в центре лирики которого — трагическое одиночество человека. Был популярен у европейских читателей первой трети XX в.
Николай Александрович Бердяев (1874–1948) — русский религиозный философ, с 1922 г. жил в эмиграции. Проделал сложную эволюцию, пришел к философии личности и свободы в духе религиозного экзистенциализма и персонализма.
129
Самоубийца и звезды. Печатается по тексту первопубликации: Журнал Содружества. 1936. № 3. С. 29. Перепечатка: Опыты. 1958. Кн. IX. С. 68–69.
130
Художник. Печатается по тексту первопубликации: Журнал Содружества. 1936. № 7. С. 8–10.