— Ой, ворона! — крикнул мальчик, но было поздно — его подруга уже замахнулась и запустила в Манса подготовленным снежком. Он быстро отступил в сторону — тело среагировало само, и снежок только мазнул по черному плащу.
— Да, я ворона. А знаете, что вороны делают с непослушными детьми? Едят их на завтрак! — Манс нахмурился в притворной угрозе. Мальчик дергал подругу за одежду, порываясь удрать, хотя меч на поясе дозорного, возможно, пугал его больше, чем слова и гримасы.
— Мы свободные люди и мы тебя не боимся! — храбро выкрикнула рыжая девчушка. — Я скоро стану копьеносицей и сама буду есть ворон на завтрак.
Манс только усмехнулся. Мальчик продолжал тянуть ее в сторону деревни, шепча: «Пошли, Игритт», — и, наконец, они убежали. Манс вернулся, обошел сугроб и нашел Джона, старательно лепившего целый арсенал метательных снарядов. Призрак, чей белый мех почти сливался со снегом, внимательно наблюдал за его действиями.
— Кажется, я вынудил твоих противников ретироваться, — Манс присел рядом на корточки.
— Вернутся, — Джон пожал плечами. Вчерашней напряженности в нем уже не ощущалось. Наверное, мать провела воспитательную беседу.
— Дружишь с деревенскими? — Оборотней вольный народ побаивался и уважал, но вот дружить с ними отваживались немногие.
— Не особенно. Но они часто бегают сюда, когда матери нет. Особенно Игритт.
— Ты ей нравишься, — Манс подмигнул.
— Ей дразниться нравится, — Джон подбросил в руке последний слепленный снежок и кинул Призраку. Тот ловко поймал и, аккуратно держа в зубах, положил к остальным. — Обзывает меня маменькиным сынком и принцем-поклонщиком. Когда мы в последний раз в деревне были, она меня из ведра свиными помоями окатила.
— И она не боялась, что ты напустишь на нее лютоволка?
— Она знает, что я никогда этого не сделаю.
— Почему? — спросил Манс.
Мальчик поднял на него глаза, настолько темно-серые, что казались почти черными. Смотрел он очень серьезно.
— Разве это справедливо?
— А снежками кидаться — да?
Джон фыркнул.
— Игритт от снежков точно ничего не сделается, да она их и не хуже меня кидает.
На это верное замечание Мансу нечего было возразить.
— А где твоя мать?
— Пошла к озеру, — Джон показал подбородком на просвет между деревьями. Манс поднялся, слегка поморщившись — заживающая спина еще давала о себе знать, и поправил пояс с мечом. Джон впился в него взглядом. — А вы хорошо им рубитесь?
— Я лучший фехтовальщик Дозора, — «И самый скромный при этом», — добавил едкий внутренний голос, подозрительно похожий на голос его приятеля Куорена Полурукого. Кто из них на самом деле был лучшим, оставалось все еще под вопросом, но мальчик был слишком мал, чтобы почувствовать нотку сомнения или отнестись к похвальбе с насмешкой. Его рот восхищенно округлился.
— А вы можете меня научить?
— Мог бы, но мне пора возвращаться на Стену. И я слишком благодарен твоей матери, чтобы уговаривать тебя надеть черное.
— Я не могу, — произнес Джон взволнованно, как будто уже думал об этом. — Я должен ее защищать, раз отец умер. А потом я должен вернуть его королевство. Оно мое по праву.
Он сказал это с выражением настоящего принца в изгнании. Официальная версия событий, послуживших толчком к Восстанию Баратеона, которую рассказывали даже малым детям по всему Вестеросу, была похищение и изнасилование Рейгаром Таргариеном Лианны Старк. Теперь он задумался, насколько она далека от истины. Вряд ли обесчещенная девушка стала бы прививать своему сыну любовь и уважение к насильнику. Впрочем, это и не его, Манса, дело.
— Меч, что висит в доме, — твой? — спросил он.
Джон кивнул.
— У матери такой же. Она занимается со мной. Но это не настоящие мечи, маленькие. Когда вырасту, мне нужен будет большой меч…
— А здесь нет кузнецов, и железа, чтобы из него ковать, тоже нет, — договорил за него Манс. — На самом деле любой меч — настоящий, если он достаточно острый, чтобы понаделать дырок в шкуре врага. И, судя по клейму, твой — вполне настоящий. Вырастешь, пойдешь в набег за Стену и раздобудешь себе длинный меч.
— А вы будете меня ловить? — подумав, спросил Джон.
Манс только криво улыбнулся.
— Может быть. Постарайся вырасти быстрым и ловким, чтобы тебя не поймали. Пойду поищу твою мать, — прибавил он.
— Если встретите еще Игритт и Рика, — попросил Джон, когда он уже развернулся, чтобы уйти, — не выдавайте меня, ладно?
— Не выдам, — заверил его Манс.
Задумавшись о Рейгаре и о том, что могло связывать того с Молодой Волчицей, он вернулся в дом и снял со скамьи лютню. А потом только стал спускаться к озеру.
Лианна с лютоволчицей стояла у самой воды, мелкие волны лизали песок у ее ног. Манс остановился в нескольких шагах позади и взял пару простых аккордов, раздумывая, что бы ей сыграть. Он знал множество песен, шуточных, застольных и неприличных, но сейчас они были не к месту.
— Ты знаешь песню о Зимней розе? — Это был странный вопрос, ведь весь вольный народ знал песни Баэля-Барда, но обернувшаяся Лианна покачала головой:
— Я люблю зимние розы. Любила. Но никогда не слышала такой песни. Споешь ее мне?
… Баэль-Бард был королем вольного народа и великим воином. Старк из Винтерфелла никак не мог его поймать и в сердцах назвал его трусом. И тогда Баэль пришел в Винтерфелл с арфой, как певец. Он назвался Обманщиком со Скагоса, но люди, живущие по ту сторону Стены, давно забыли язык своих предков, и лорд Старк услышал просто имя. Баэль играл ему и пел половину ночи, и в награду за труды попросил самый прекрасный цветок Винтерфелла. Лорд решил, что речь идет о розе из его теплиц, но на самом деле прекраснейшей розой его замка была его дочь…
Манс тихо заиграл и запел, и вдруг оборвал себя сам. Эта песня была о ней — но не о нем. Она погружала Лианну в прошлое, туда, где играл на арфе и целовал ее драконий принц, навеки оставшийся молодым и прекрасным героем и подаривший ей сына.
— Нет, — сказал он, — я спою другую.
Серая Звезда зашла в озеро глубже, так что намок кончик пышного хвоста. Из воды перед самой ее мордой выскочила рыбка, волчица клацнула зубами, но промахнулась. Женщина рассмеялась. Ее теплый смех вплелся в переплески волн и древесные шорохи, рождая нежную музыку.
Слыша ее прямо у себя в голове, Манс остановился в нескольких шагах позади и тронул струны, взяв начальный аккорд. За ним нашелся второй, а на язык сами собой стали приходить слова:
Коль не от сердца песнь идет,
Она не стоит ни гроша,
А сердце песни не споет,
Любви не зная совершенной.
Мои кансоны вдохновенны —
Любовью у меня горят
И сердце, и уста, и взгляд.
Лианна замерла, прижав к груди руки, а потом сделала к нему шаг. Он не знал, видит ли она сейчас его, Манса, или же призрак принца-арфиста, но продолжал тихо петь, не сходя с места, чувствуя, как между ними протягивается невидимая нить, тоньше паутины, крепче самого толстого каната. И с каждой строкой, с каждым аккордом расстояние между ними сокращалось.
Готов ручаться наперед:
Не буду, пыл свой заглуша,
Забыв, куда мечта зовет,
Стремиться лишь к награде бренной!
Любви взыскую неизменной,
Любовь страданья укрепят,
Я им, как наслажденью, рад.
Рука с лютней опустилась, но музыка продолжала звучать в ушах, еще громче, чем когда струны еще дрожали под его пальцами. Лианна подошла уже так близко, что он чувствовал тепло ее дыхания и видел трепет увлажнившихся ресниц. Весь свет заслонило ее лицо, потом перед ним остались лишь огромные серые глаза. Поцелуй был робким и почти бесплотным, оставившим на губах привкус соли. Но зато теперь он был уверен, что видит она именно его.