Я даже не знала, что человека может похоронить его собственное молчание.
А потом все закончилось.
А потом все.
То есть на этом не все, но я не буду вдаваться в подробности. Но знайте: я отрезала почти метр светлых волос и поклялась, что больше никаких пацанов, потому что после этого случая с Зефиром умерла моя мать. Прямо сразу. Это я. Навлекла на нас беду.
Бойкот – это не прихоть. Для меня парни больше не пахнут мылом, шампунем, потом после тренировки, лосьоном для загара или океаном после многочасового катания на волнах, они пахнут смертью.
Я выдыхаю, резким пинком выталкиваю все эти мысли за дверь своего сознания, затем набираю полные легкие влажного пульсирующего воздуха и принимаюсь искать студию Гильермо Гарсии. Мне надо думать о маме и об этой скульптуре. Я буду выражать свое желание руками. Буду очень стараться.
Уже через несколько секунд я стою перед большим кирпичным складом: Дэй-стрит, 225.
Туман за это время почти не поднялся, и мир сейчас очень негромкий – в этой тишине только я.
Звонка возле двери нет, может, был, но сняли, или сожрал какой дикий зверь – только истерзанные проводки торчат. Как гостеприимно. Сэнди не шутил. Я скрещиваю пальцы на левой руке наудачу, а правой стучу в дверь.
Нет ответа.
Я оглядываюсь в поисках бабушки – ей бы распечатать и предоставить мне свое расписание – и пробую еще раз.
Потом я стучу в третий раз, но уже совсем робко, все-таки, может, это не очень хорошая идея. По словам Сэнди, этот скульптор не человек, но что он имел под этим в виду? А что значит высказывание моей мамы насчет стен? Это же как будто небезопасно, а? Чего я вообще так просто поперлась? Прежде чем Сэнди позвонит ему и проверит, в своем ли он уме. Да еще и в таком тумане – здесь страх, холод и дурные предзнаменования. Я осматриваюсь, спрыгиваю на ступеньку вниз, готовясь скакнуть в туман и исчезнуть, и тут вдруг со скрипом открывается дверь.
С таким скрипом, как из фильма ужасов.
И в дверном проеме возникает крупный мужчина, который спал последние несколько веков. Игорь, думаю я, если у него/этого существа есть имя, то оно наверняка «Игорь». Волосы расползлись по всей голове и в итоге слились в черной жесткой бороде, из которой торчат во всех возможных направлениях.
Изобилие волос на лице указывает на человека неуправляемого.
Ладони у него почти синие от грубых мозолей, как будто он всю жизнь ходит на руках.
Это точно не мужик с фотографий. Не Гильермо Гарсия: «рок-звезда мира скульптуры».
– Извините, – поспешно говорю я, – не хотела вас побеспокоить. – Надо валить отсюда. Кто бы это ни был, но у меня, не в обиду будет сказано, сложилось ощущение, что он питается щеночками.
Когда этот человек убирает волосы с глаз, из них просто хлещет цвет – светло-зеленый, практически флуоресцентный, как на фотках. Все же это он. И хотя все указывает на то, что мне надо развернуться и бежать, я почему-то не могу отвести от него взгляда. И, наверное, как и того англичанина, Игоря никто не учил, что пялиться на людей невежливо, так что мы оказываемся в замке – наши взгляды словно приклеило друг к другу, – пока он не спотыкается буквально на ровном месте и чуть не падает, хватаясь за дверь, чтобы устоять. Он пьян? Я делаю глубокий вдох, да, есть легкий резко-сладкий запах алкоголя.
«С ним что-то случилось, – сказал мне Сэнди. – Но никто не знает, в чем дело».
– Вы в порядке? – спрашиваю я едва слышно. Он как будто выпал из времени.
– Нет, – с испанским акцентом твердо отвечает он.