— Марти, сынок! Я знаю, ты давно привык чувствовать себя сиротой, но сейчас и правда осиротел. Твой отец погиб, занимаясь тем ремеслом, что любил больше всего на свете: сражаясь. Единственное твое наследство — фамильный перстень, который он отдал мне на хранение, чтобы я передала тебе, когда тебе исполнится восемнадцать лет. Тогда мне и сообщат, что тебе надлежит с ним делать и куда отправиться.
Потеряв отца, Марти не почувствовал ни горя, ни тоски. Сам не зная почему, он сел на кровати и обнял мать. Ощутив, как сотрясается ее пышная грудь, он с удивлением понял, что эта сильная женщина, которая все его детство была главой и опорой семьи, плачет.
В эту ночь он принял решение, что рано или поздно уйдет из дома. Он не мог смириться с тем, что станет обычным крестьянином: амбиции его были слишком велики, а возможности в родной провинции — весьма ограничены. Тем не менее, прежде чем он наконец покинул отчий дом, произошла целая череда событий, поскольку человек предполагает, а Бог располагает. В шестнадцать лет Марти впервые влюбился — во всяком случае, именно так ему тогда показалось. Однажды на ярмарке он познакомился с Басилией, девушкой примерно его возраста, дочерью богатого крестьянина. Марти удалось уединиться с ней в стогу и потискать ее грудь. С этой минуты он решил, что мир перевернулся. Друзья смеялись над ним, но ему было все равно. Он пришел к матери и попросил разрешения посвататься к девушке. Эмма подошла к делу со всей серьезностью и постаралась сначала как можно больше разузнать о невесте и ее семье. И к величайшему в его недолгой жизни отчаянию выяснилось, что девушка уже давно помолвлена с богатым землевладельцем, и не могло быть и речи о том, чтобы ее отец отказался от такого выгодного родства.
Дни проходили за днями, сливаясь в месяцы и годы, и воспоминания о несчастной любви понемногу изгладились из его памяти. Когда Марти достиг назначенного возраста, мать передала ему перстень и пергамент, который не так давно доставил один незнакомец. На пергаменте было указано имя и адрес в Барселоне.
— Сынок, месяц назад нам доставили это письмо. Я должна передать его тебе в день твоего совершеннолетия. Здесь ты прочтешь, что надлежит делать, когда прибудешь в город. Насколько я поняла, это что-то вроде пропуска, он откроет тебе двери в дом человека, пославшего тебе это письмо. Ты уже взрослый, и хотя я эгоистично хотела бы оставить тебя рядом, чувство материнской любви говорит мне, что ты должен жить своей жизнью, а я не должна препятствовать твоему предназначению. Я не хочу быть помехой на твоем жизненном пути, а потому поезжай и не оглядывайся назад. Здесь тебе нечего больше делать.
— Мама, я ждал столько лет; неужели нельзя подождать еще пару месяцев? — ответил Марти. — На носу уборка урожая, я не могу уехать и бросить всю работу на вас. Когда я вернусь домой — а я клянусь, что вернусь, мама! — вы поймете, что не зря потратили столько сил, пока меня растили. Если же я не вернусь — значит, я погиб, стремясь это доказать.
Когда наступил день отъезда, он обнял мать, изо всех сил сдерживающую слезы, и отправился навстречу приключениям. Снова и снова он оглядывался на стоящих на пороге мать, няню Томасу и верного Матеу, пока их фигуры не растаяли вдали, оставшись лишь в его сердце. Он пнул коня пятками, пустив его в легкий галоп, и помчался прочь от того, что до сих пор составляло его мир. Ему исполнилось восемнадцать лет и три месяца.
Очередь двигалась нестерпимо медленно, и лишь ближе к полудню Марти оказался у ворот. Один из стражников спросил, кто он такой и зачем приехал. Марти Барбани извлек из кармана заветный клочок пергамента, адресованный канонику собора, и стражник, взглянув на имя и перекинувшись несколькими словами с начальством, велел проезжать. Марти пришпорил коня и, подхваченный толпой, въехал в город по оживленной улице и, добравшись до площади, где полюбовался великолепием графского дворца, повернул к странноприимному дому при соборе под названием Пиа-Альмония, где жил архидьякон Льобет, которому и был адресован документ.
Он спешился, привязал лошадь в деревянной коновязи и дал монету мальчишке, чтобы посторожил, а потом вошел и направился к столу, где молодой священник принимал посетителей, имеющих дело к живущим в доме каноникам и высшим духовным лицам. Как только Марти подошел к священнику, зазвонили колокола Пиа-Альмонии, созывая к мессе, а им вторили остальные колокола монастырей и церквей Барселоны и окрестностей. Все люди в переулке побросали свои дела, мужчины сняли шапки, а женщины покрыли головы мантильями и платками и стали прислушиваться к перезвону. Когда он затих, они возобновили свои занятия.
— Чем могу быть полезен?
Это священник тоже ожил и напевным голосом спросил Марти его имя и причину визита.
— У меня письмо к архидьякону Льобету. Если вы будете так любезны, я бы хотел его видеть.
Марти протянул документ, и священник, поднеся к глазу толстое круглое стекло на длинной ручке, стал читать написанные на пергаменте буквы.
— Извольте немного подождать.
Он взял со стола колокольчик и позвонил. Сразу же явился молодой монах в ожидании приказа.
— Отнесите это письмо падре Льобету.
И тут вмешался Марти Барбани.
— Я бы предпочел сам его вручить. Если вы не забыли, это мое рекомендательное письмо.
С этими словами он протянул руку, чтобы забрать письмо. Священник внимательно оглядел гостя и пришел к выводу, что мальчик, несмотря на молодость и крестьянскую внешность, явно не так прост, как кажется.
— Как пожелаете, — ответил он. — Но сомневаюсь, что он вас примет. Падре Эудальд — человек разборчивый, и даже если у вас есть рекомендательное письмо, он не привык, чтобы к нему врывались без доклада.
— Тогда скажите его преподобию, что его желает видеть Марти Барбани.
Монах, как бы извиняясь, пояснил:
— Надеюсь, вы понимаете, что решать будет только он сам?
Вскоре вышел служка и объявил, что архидьякон примет посетителя.
Монах с любопытством взглянул на молодого человека и добавил:
— Просто неслыханно! За все время моего пребывания здесь в первый раз вижу, чтобы архидьякон кого-то принял без доклада. Клянусь святым Варфоломеем, вы настоящий счастливчик!
4
Барселона, май 1052 года
Перед епископом стояла нелегкая и весьма неприятная задача. Ему предстояло пустить в ход все свое красноречие и искусство дипломатии, чтобы выбраться невредимым из столь щекотливой ситуации. С одной стороны, он мог объяснить свой поступок преданностью графине Эрмезинде Каркассонской — кстати, постоянно подкрепляемой щедрыми пожертвованиями епархии Вик; с другой стороны, мог сослаться на то, что действует во имя благополучия и процветания графств Жироны и Осоны, которыми теперь правила графиня Эрмезинда, согласно желанию ее покойного супруга, Рамона Борреля, с тех пор как Господь призвал его к себе, хотя официальным графом Барселоны считался их внук Рамон Беренгер I.
В те времена новости распространялись крайне медленно. Однако письма папы Виктора II своим епископам и аббатам шли через густую сеть монастырей, покрывающую все подвластные Риму территории, вплоть до самых отдаленных епархий, и доходили с невероятной для того времени скоростью. Хотя последнее письмо епископ предпочел бы и вовсе не получать.
Епископ Гийем был настоящим божьим человеком: заботился о своей пастве, был милосерден и проявлял живое участие во всех делах, где требовалось его вмешательство. Его здравый смысл и общеизвестная праведность помогали улаживать любые конфликты, будь то тяжбы между благородными господами из-за пограничных владений, жалоба крестьянина, которого надула родня невесты, лишив обещанного приданого, или бедолаги, ограбленного разбойниками. Каждый день у дверей его резиденции выстраивалась очередь бродяг и нищих в ожидании, когда слуга вынесет горшок с приготовленной для них похлебкой, на удивление наваристой и вкусной.