Большеусый тем временем не спеша подошел к книжным шкафам, занимавшим всю заднюю стену кабинета. Стеллажи были уставлены многочисленными томами двух угрюмых бородачей. А с боковой стены смотрели лики самих авторов. И что они такие мрачные, неужели предвидели, к каким последствиям приведет их, в принципе, невинное сочинительство? Казалось, внук раввина сейчас так и рявкнет со своего портрета на выпускника духовного училища: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Не себе ведь, гад, всем остальным. А ну, не трожь мои книжки, кышь отседова!»
Большеусому было глубоко плевать, кто и как смотрит. Впрочем, на ночь глядя переться в дебри политэкономии он и не собирался: отодвинув один из томов, нажал на потайную кнопку. Что-то клацнуло в утробе книгохранилища, лязгнуло и одна из секций плавно ушла назад и влево. Да уж, если не знать наверняка, ни за что не догадаться про замаскированную дверь. Автоматически включился свет в потайной комнате. Чуть уютнее рабочего кабинета, но без роскоши. Два кожаных кресла за маленьким столиком на гнутых ножках, диван. Унитаз за занавесочкой, рукомойник. Скомненький буфет, явно не из красного дерева. Зато вино в бутылках на нижних полках самое настоящее, с солнечных долин далекой Грузии. В выдвижных ящиках, к гадалке не ходи — запас трубок и душистый табачок, «Герцеговина Флор». На верхней полке за полураскрывшеся дверцой, все еще не материализовавшийся Марат заприметил корешки то ли книжек, то ли журналов. Надо полагать, не труды классиков. Точно, он где-то вычитал — Сталин увлекался альбомами, скажем, не очень пристойного содержания! Заставлял разведчиков привозить «клубничку» из-за рубежа. Один сохранивший честь и достоинство офицер отказался от такого непотребства, его потом репрессировали…
Наверняка ни одна живая душа не ведает про это тайное логово. Те, кто пробил вход с кабинета, незамедлительно расстреляны, объявлены английскими шпионами. Тех, кто расстреливал, тоже расстреляли, уже в качестве германских агентов. Потом дошла очередь и до них — они оказались японскими лазутчиками. Или индонезийскими, какая разница, лишь бы молчали. Все концы упрятаны в безымянные братские могилы. Лишь мертвые как следует умеют хранить тайну.
Большеусый задвинул засов (что может быть надежнее!) двери потайной комнаты, расслаблеено опустился в кресло. Чуть передохнув, налил вина, с чувством да с толком ополовинил бокал. Откинувшись на спинку смежил веки. Вот тут-то все и началось.
— Две новости. Хорошая и плохая. С какой начать?
В ночной тишине схрона голос прозвучал оглушительно.
Но ни один мускул не дрогнул на лице Большеусого. Медленно раскрыл глаза. Перед закрытой на засов дверью стоял невесть откуда взявшийся молодой мужчина. Явно не славянских кровей, смугловат, но по-русски говорит чисто, без акцента, даже лучше, чем хозяин комнатенки. Нагло ухмыльнувшись, продолжил:
— Начну с хорошей. Если будешь послушным мальчиком, слишком больно бить не буду. А про плохую новость, небось и сам понял. Сразу предупреждаю, бить буду с таким удовольствием, ты, гадина, даже представить себе не можешь. Будь спок, никто не услышит. Что, тяжко без охраны? А ты бы так глубоко не прятался!
Большеусый будто и не слышал, уставился в непрошенного гостя тяжелым взглядом. Лет под 30, может 25. В такие-то годы парни становятся зрелыми мужчинами. Со складками в уголках губ, со склизкой тоской в глубине взгляда. Время такое, кто еще жив, всем приходилось убивать. А с каждым убийством, пусть ты пристрелил или зарубил шашкой злейшего врага, мертвеет и часть твоей собственной души. Да и после… Как забыть детишек Поволжья. Искорки надежды в потухших глазах, вот, приехал добрый и сильный дядя, он накормит нас хлебушком, защитит от страшных дядечек с топорами… Но мало продовольствия, совсем мало. Почти всем этим детишкам предстоит умереть. Мало продовольствия, и подвоз никак не удается наладить. Все порушено, большинство закаленных в горниле гражданской войны товарищей оказались бестолклвыми управленцами. От велиречивой интеллигенции тоже мало прока. Большеусой с ненавистью вспомнил руководителей Помгола. Языками молоть, совестить все они горазды, как дошло до дела… Детишкам пришлось умереть… Да, самое страшное в этом мире — вероломство. Ты — последняя надежда, а ты, ты никак не можешь помочь поверившим. Легче было бы пустить пулю в лоб, но разве от этого обреченным на мучительную смерть станет легче? Он смотрел на все не отводя глаз, до судорог в челюсти сжав зубы и беспрестанно повторял: «Такого больше не будет. Тысячи людей лично расстреляю, в каторгах сгною, всю страну взнуздаю и подниму на дыбы, как вздорную кобылку, но такого больше не будет, никогда!»