А за окном уже поздний вечер. Жара понемногу спала, широкие лужи давно высохли, и в воздухе снова появился запах вечерних сумерек. День был как никогда тяжелым, суматошным. На лицах уставших лицеистов были вечерняя сонливость, голод и тревога за завтрашний день.
Овальное понемногу пустеет, провожает вдоль коридоров своих учеников. Ночь уже на пороге. Неловкое, скромное приближение темноты. Пусть догорит горизонт, дай ему опуститься на дно уходящего дня.
Мы с Виталиком кое-как добрались до нашей далекой комнаты. Хотелось лечь в свою прохладную постель, укрыться теплым одеялом и забыться, наслаждаясь запахами ночного леса. Открыв дверь новым ключом, Виталик первым упал на свою аккуратно застеленную кровать. Я дополз на резиновых ногах до своего ложа и упал спиной на холодную простынь. Мы не стали включать свет. Луна освещала мне потолок. Я ненадолго уснул под тиканье настенных часов.
Проснувшись через пару минут, я, обессиленный от очередного учебного дня, все же решил освободить тело от одежды и лечь в расстеленную кровать.
Природа уже спала. Не хотелось будить ее, открывать окно и наблюдать за ее сном. Я почувствовал холод в ногах. Хотелось поскорее лечь.
Но вдруг вспомнил про письмо. Я надеялся, что оно от Кристины. Достав из сумки белый конверт, вынул из него листок. Я угадал её почерк.
В письме она сообщала о своих проблемах. Практически все ее письма начинались с описания болезни или недомогания. Её некрепкое здоровье меня волновало: я пытался помочь, ездил к ней в гимназию, узнавал о необходимых лекарствах. Она всегда отвечала: «Я сама». Глупая.
Самостоятельность – еще не показатель независимости человека, его духовной силы. Скорее, это нежелание довериться любящему тебя человеку, простая скрытность. Его помощь, какой бы она ни была, необходима. И тебе, и ему будет лучше, поверь.
Она не верила. И всё решала сама. Мы часто из-за этого ссорились. Подолгу не писали друг другу, обижались. Но все равно любили. С первого дня и с первого слова.
Я читал дальше. Она сообщала о тяжелой учебе, трудных экзаменах. Училась она на удивление хорошо. О ней были хорошего мнения друзья и учителя, слышал много раз. И улыбался. Гордиться любимым человеком – что может быть лучше?
А потом резкий конец. «Мы не сможем увидеться еще недели три. Прости. Люблю тебя. Кристина». Так заканчивалось каждое ее письмо. Я требовал объяснений, писал гневно и строго, добивался встречи. Ругал Лешку, чтоб тот, передав письмо Кристине, схватил за руку ее и не отпускал, пока не докричится до меня.
Вспомнил ее глаза. В темноте нащупал карандаш, прислонился к спинке кровати и начал писать. Луна заменила мне лампу: не хотелось будить спящего друга. Карандаш, виляя на моей коленке, выводил неаккуратные буквы, превращая их в чувственные слова.
Дописав, я сложил лист вчетверо и спрятал в сумку. В окно даже не взглянул. Слишком много за сегодня впечатлений.
IX
«Нет, Денис, даже не думай! Я не поеду и всё! Да, можешь уехать сам и сказать, что оставил меня в деревушке под Волгоградом, только не уговаривай меня, пожалуйста!».
Я обнял Кристину. Маленькая, глупенькая девочка. Каким я сейчас кажусь ей недотепой и болтуном! Ветер неслышно поднял ее волосы, кончиком пряди задев мой нос. Мне пришлось освободить руку и смахнуть с лица набегающую щекотку. Сморщив брови и прикрыв глаза, я полукругом осмотрел окружение нашей скамейки. За нами подглядывают одинокие маки.
«Ты же пошутил, да?» - непрестанно твердит Кристина, прислонившись щекою к моему лбу. Я чувствую движение ее языка, повторяющего надоедливый вопрос.
«Нет, Кристина, я серьезно! Неужели ты не хочешь этого? Уверяю, моя мама будет в восторге, едва заметив тебя еще издалека. Она только и ждет момента знакомства с будущей невесткой».
Она смеется. Я держу ее за руку, стараясь сжать как можно сильнее, показать всю важность момента. А она смеется. Ее платье, взъерошенное и поднятое до колен, сочетается с линиями на моем мундире. Я только сейчас заметил эту немаловажную деталь. А она все смеется.