У меня все хорошо. В преддверии Пушкинских чтений на нашем курсе искали талантливых поэтов. Ты будешь ругать меня, но я не решился назваться и предстать перед зрителями. Да, я знаю, как тебе нравятся мои стихи. Но что-то в душе у меня перемкнуло...И даже сейчас я боюсь читать перед судьями на Чтениях, пусть и стихотворения Пушкина...Моё волнение меня погубит. Но я его поборю, обещаю! Чтобы ты не сердилась, отправляю тебе своё новое творение. Стих довольно не плох. Хочу, чтобы первой оценила его ты, мой самый непредвзятый критик.
Как твои дела? Ты уже определилась с июльским отпуском?
Жду твоего ответа с нетерпением.
И люблю.
Денис Серцев.
8.5.1914
Такое письмо я успел написать Ксюше, сидя на скучной математике. Все изложил понятно, без ошибок, хоть и писал быстро. Строгий учитель математики, профессор Закалов, с густой поседевшей бородой, с огромными круглыми очками давил на мел так, что скрип было слышно на задних партах. Жаль только, что почерк его не разберешь даже с первых парт.
«Математика – царица наук». Такая фраза висит над нашей доской. Кем она придумана и почему ее решили повесить именно в нашей аудитории – не понятно мне до сих пор. Если математика – царица, то кто же царь? И почему математика? Жили б без нее и дальше.
Без царя в голове – известное выражение. О математике, наверное.
Солтан, сидевший рядом со мной, изредка подглядывал в мои записи. Его любопытный нос я находил во всех своих личных и неличных делах. Но тем лучше – у меня нет секретов от близких друзей.
«Кто такая Ксюша?» - наконец спросил он.
Я не умел переводить тему. Но и говорить с ним о Ксюше я не хотел. И не то чтоб это было особо личным…
Но настойчивый взгляд Солтана не хотел мириться с моим молчанием. Солтан – один из тех людей, для которого не существует слова «нет». Сейчас или никогда, сию минуту или я тебя больше не знаю.
«Квадратный корень из числа тридцать шесть…».
Мы жили с Ксюшей в одном дворе. Пятнадцать лет моего детства я провел, разделяя со своей любимой подругой каждую песочницу, каждые качели, каждый речной мостик. Местные бабушки пророчили нам долгую семейную жизнь. А мы, смущенные, краснощекие, набегавшиеся под жарким летним солнцем, искали прохладу в тени одиноких лип.
В нашем дворе было много ребят. А на каждого - по две, а то и три девчонки и, так уж совпало, все красивые, как на подбор. Одна поет, да так поет, что в местном клубе каждый праздник не обходится без ее выступления. Другая вяжет: дала ей бабушка в руки две спицы и клубок ниток, словно кошке, поиграться, а та взяла и связала себе первую цепочку.
И с каждой я был знаком. То родители помогли, то сестра пригласит в гости симпатичную подружку-певицу. А я посижу с ними, попью чаю и убегаю играть с Ксюшей.
Помню, как она плела себе венки из ромашек, заплетала в косы тонкие, как проволока, стебли.
«А ты меня любишь?» - спросила Ксюша, маленькими пальчиками сгибая белоснежные бутоны. Я помню ее детский голосок и длинное цветастое платье.
«Конечно люблю», - отвечаю я, роясь в оранжевом песке. Мои шорты, испачканные глиной, уже не кажутся такими зелеными и яркими.
«А когда мы поженимся, ты будешь со мной гулять или с Машкой?».
Ее голубые глаза непрестанно следят за аккуратностью будущего украшения.
«Конечно с тобою», - вновь отвечаю я, закончив строить песочный тоннель.
Мы еще не осознаем своей несерьезности. Мы – дети, а время – тот же песок под нами: разносится по всей песочнице и за пределы ее. И пустеет, наконец, словно и не было ничего.
В ее длинной косе блестит желтое солнышко непослушной ромашки. Ксюша вскакивает и хвастается своим новым, не похожим на все другие венки, цветочным ободком.
Я запомнил Ксюшу такой. Беззаботной, веселой, непослушной.
Во дворе толпа парней собирается – сегодня танцы, опаздывать нельзя. Девочки с цветастыми бантами, с нелепо накрашенными губами и ресницами в два локтя, в новых голубых босоножках – ждут своих кавалеров. Веселая толпа уходит вдоль по улице – единственный фонарь освещает путь, да блестит вдалеке чья-то лакированная туфля.
А я не иду. Прихватил на днях болячку, вторые сутки не выпускаю из рук платок. Из Ксюшиных рук.