«Говори, что хотел, раз пришел. Я не тороплюсь».
Голос ее не дрожит и ничуть не взволнован. Его же слова трепетно и вяло выходят из высушенных губ.
Вера не ходит с распущенными волосами. Ее аккуратная каштановая коса, кончик которой, словно лист, лежит у нее на груди, слегка поднимается при легком дуновении ветра. Тонкие брови, словно нарисованные, бледно-розовые пухлые губы.
Черные босоножки ее образовали прямой угол: одним из основных предметов гимназии являются танцы. Стройные ноги гимназистки приковывают его внимание.
Уже немного вялые гвоздики опущены к разгоряченному асфальту.
«Помнишь, мы виделись с тобой пару недель назад. Я тогда…».
«Солтан, скажи, что тебе нужно? Да, мы можем видеться с тобой немного чаще обычного. Но зачем?».
Нелепый ответ застыл во рту Солтана. Подступившее волнение мешает говорить. Гвоздики теряют свой цвет.
«Просто возьми их и я уйду. Я же знаю, что ты меня не прогонишь первая. Я могу надеяться на еще одно письмо?».
«Я их уже взяла…», - отвечает она, будто бы не услышав последний вопрос.
Солтан, мокрый от жары, мокрый от волнения и страха, качается, словно на плюшевых ногах. Воротник его мундира, давно пропитавшийся потом, уже не такой белый – лишь бы не попасться на глаза Шольцеру!
«Мне двадцать три, Солтан».
Верина кожа, такая белая-белая, не загоревшая даже на лице и плечах, заметно молодит ее. Темно-карие глаза, почти черные, выглядывают из-под длинных ресниц сурово и даже слегка не по-женски. Щеки, еще не тронутые первыми морщинками, надуты, как два шарика.
«Мне двадцать, Вера! Я приписал себе один год при поступлении. Скоро приедет отец и мы…».
«Солтан, я влюблена».
Ее высокий рост позволяет смотреть Солтану прямо в глаза, не поднимаясь на цыпочки и не опускаясь. Взрослый женский взгляд – не то, что взгляд ребенка. Он таит в себе много правды и не говорит ни о чем.
«В сентябре ты закончишь последний год и мы уедем. К черту лицей, брошу его - и уедем. Прошу, я тебе…».
«Отпусти, Солтан!» - кричит Вера. А Солтан лишь протягивает руку…
Тяжелый вдох Вера делает с закрытыми глазами. Прижимает книгу как можно сильнее к себе, опустив к земле уже слегка увянувшие цветы. Не будь его рядом, она бы выбросила этот никчемный букет обратно под куст и убежала обратно на занятия.
Но цветы, какими бы они ни были, просят вазы и теплой воды. Вера уносит их с собой, не сказав своему обожателю ни слова.
Камушек в горле мешает сказать что-то вслед скользящему сарафану. Уже и солнце не печет так, как несколько мгновений назад, и белые ромашки в соседней клумбе уже не кажутся ему белыми.
Долго смотрел он на безупречную, как и ее осанка, Верину походку, пока тяжелые ворота гимназии ни хлопнули со страшным треском, разбудив сидящих на ветках воробьев.
Солтан долго не поворачивался спиной к зданию. Что-то мешало развернуть плечи, отбросив в сторону все плохое, что случилось с ним в эти минуты. Солтан приподнял верх своего мундира, пропустив струю воздуха под раскаленное тело. Что-то маленькое и блестящее упало ему под ноги. Пуговица.
Весь ужас неразделенной любви сосредоточился в этой маленькой круглой штуковине. Как будто душа вышла из тела, совершила круг по Земле и, найдя пристанище, полетела навстречу ему и разбилась в шаге, в сантиметре, в одном прикосновении до тебя.
На лекцию с новым преподавателем Солтан уже опоздал, а заявиться сейчас, в таком растрепанном виде и полу убитом состоянии было бы самой страшной ошибкой.
Долго теребил он этот блестящий кружочек в своей мокрой ладони. А затем швырнул. Далеко за воротами послышался легкий стук, словно обронили чью-то жизнь.
XIV
От долгого сидения затекают ноги, руки, а затем и сознание.
Я положил тяжелую голову на ладонь, закрыл глаза и хотел было облокотиться на соседа справа, на Солтана, чье плечо спасало меня от страшного недосыпания.
Но почему-то он не пришел.
Солтан предупредил меня за завтраком, что после анатомии отлучится ненадолго по секретным делам, но так и не явился к началу занятия.
Хотя, к полудню не явился не только он.
Федор Викторович, наш новый наставник, почему-то тоже опаздывал. А в это время сонные лицеисты, подставив друг другу могучие плечи, пытались поймать сон в хаосе, устроенном, как обычно Женей и Бульбой. От стены до стены летали чьи-то сумки, и, приземляясь на голову спящего, улетали в противоположном направлении.