Веселые попутчики рассказывают друг другу сиюминутные байки, размахивая руками влево и вправо, кидаясь вперед своим крупным телом, как злой бык, или откидываясь назад, словно важный гусь. А потом смеются, назло противным теткам с сумками размером с три чемодана и на радость маленьким детям, шныряющим меж ног стоящих.
Нам повезло. Мы едем сидя. И я ничуть не расстроен местечком у окна, где слегка поддувает не закрытое до конца окно. Я смотрю как бы сквозь него, не замечая даже собственного отражения.
«Мы уже приехали, да?».
«Нет-нет, спи, я тебя разбужу».
Она не спала всю ночь, так пусть поспит на моем плече.
Таня накинула на себя легкую водолазку, спрятав длинные русые волосы в косу. Ранним утром еще не так холодно, как было совсем недавней весною: до первой росы закутываешься в пуховое одеяло и бежишь встречать уставших родителей: «Я проснулся, я проснулся!».
А потом возвращаешься в свою ледяную постель и крепко спишь, пока солнечный луч не разбудит тебя своею игрою.
Я часто проверяю, на месте ли танина сумка. Я ведь поехал совсем без вещей, а значит, и проверять мне нечего, кроме единственной вещицы: мягкого медвежонка, уткнувшегося носом мне раненую шею.
Этого медвежонка я обещался доставить в целости и сохранности прямо до родительской норки.
До которой осталось ехать не более получаса.
От железной дороги до ее дома, как она рассказала, - не более трехсот метров. Как же я ей завидовал! Просыпаться ночью от грохотания рельс, наверное, дико надоедает спустя годы. Но мы пробудем тут не более двух дней и вернемся обратно. А значит, я вряд ли усну, представляя, как поезд читает стихи в ритм собственных прыжков.
Погода сегодня слегка пасмурная, на радость нам: Таня не выносит жару, поэтому и восхищалась сегодняшним днем всю дорогу.
«Сегодня событие очень большое».
«Какое же?».
«Начало Петрова поста».
«Ты постишься?».
«Я нет, только родители…».
Я помог Тане спуститься с высоких ступенек вагона.
Она не стала сообщать родителям о своем приезде. Точнее, о нашем приезде. Я согласился в предпоследний день перед сегодняшним отъездом. Таня сначала, словно безумная, умоляла меня не отправлять ее одну, но, услышав мое решительное «нет», не показала своего расстройства.
А просто уткнулась в подушку и заплакала.
Я обнял ее плечи и нежно сказал:
«А если я им не понравлюсь?...».
Таня ничего не ответила.
А подъезжая к трапу, шепнула:
«Они тебя уже полюбили».
Мы одни вышли на станции города Приозерск, что в четырех часах езды от Петербурга. Прохладный утренний ветер дул навстречу, слегка притормаживая наши шаги.
Мы вовсе не спешили. Ее родители еще наверняка спят, не хочется будить пожилых людей в такое раннее время.
«Матушка уже, наверное, за молоком сходила. Ты любишь молоко?».
Я его обожал. У нас когда-то было несколько коров во дворе, одна черная, другая белая, третья снова черная и так далее. Я любил считать их и всегда сбивался: так быстро они ходили по полю, словно мотыльки. Птичье молоко, как я его называл, обсыхало на моих детских губах.
«А вот этот дом, за тем, зеленым, - наш».
Таня показала своею розовой ладошкой на небольшую постройку, вокруг которой красовался невысокий ажурный забор. Он выделялся среди остальных не только жгуче-красным цветом, но и безумно красивым верхом: маленькие башенки, как у нашего собора, устремлялись в небо. А на низенькой калитке – фигурные синие петли, нисколько не портившие всеобщую деревенскую картинку.
Вокруг дома росли цветы.
Много-много цветов. Самого разного цвета и разных размеров. Здесь ромашки, и здесь ромашки, и тут…А дальше – не разберу: утренняя дымка смывает далекие образы.
Таня где-то в этой дымке: уже забежала во двор, привычно откинув петлю на обветшалой калитке, потрогала все цветы и даже успела полить: железное ведерко с водой ловко проскочило между ее трудолюбивых ручек.
Заскрипела входная дверь.
Я поставил танину сумку, наблюдая немую картину встречи.
Ее мама, скромно выглянувшая из деревянного закоулка, смотрела на меня глазами, полными надежды. Но взгляд ее не стал останавливаться на мне. В девочке с ведром, зажавшей ладонью дрожащие губы, она едва узнала свою дочь. Ее рука медленно сползала по дверному косяку, пока невольная слеза не упала не исхудавшую щеку. Цветастый халат, поношенный и слегка потерявший цвет, теребила другая дрожащая рука.
Я хотел прервать молчание, но не успел: Таня, бросив в сторону железный цилиндр, с одного шага перепрыгнув три ступеньки, кинулась в объятия матери.