Войдя в душную комнату первым, я обратил внимание на ее стены. Новые обои были действительно новыми: мне безумно нравился их нежно-зеленый орнамент. Виталик не смотрел на стены. Первым делом он поставил свою тяжелую сумку на высокую кровать и подошел к шкафу. Шкаф был намного больше предыдущего. Его оранжево-красный цвет сочетался с цветом пола.
«Эта полка моя», - важно заявил Виталик и второпях сложил свои вещи в самую глубь шкафа. Я не торопился разбирать сумку. Я лег и задумался.
Почему-то вдруг стало грустно. Я вспомнил о родителях. Как же я по ним скучал. Эти несчастные шесть дней, проведенные с ними во время каникул, были ужасно быстрыми. Никуда не хочется уезжать из дома. Как бы хорошо тебя не принимали, какие бы обои не были в твоей новой комнате – это не твоя комната. Как бы удобна ни была твоя кровать – это не твоя кровать. Родительский дом – вот, где твоё. Единственное место, где ждут тебя родные люди.
Я не хотел подниматься и куда-то идти. Но беспокойный Виталик напоминал мне о занятии каждые три минуты. Его дотошность иногда спасала, но временами переходила в пустую надоедливость. Я старался терпеть его молча. Он считал своим долгом развить во мне самоответственность.
Медленною походкой я побрел по лицею, стуча каблуками туфель о паркетный пол. Толпы мальчишек разных возрастов, тысячи веселых лиц вбивались в мои полусонные глаза. Солнечный луч освещал широкие коридоры.
Оказавшись в старом знакомом кабинете, я удивился его наполненности. Первый раз за восемь лет моего обучения здесь сидячие места были заняты целиком, у стен толпилось еще несколько лицеистов. Я толпе сидящих я заметил руку Милана. Он махал нам из первых рядов: вместе с Солтаном они заняли нам два места. Осторожно протиснувшись сквозь толпу, мы сели и тяжело вздохнули.
«Если так будет всегда, я буду носить с собой подушку, - остроумно подметил Солтан. - Лекции Лукерия бывают скучными, боюсь уснуть».
Мы немного посмеялись. А ведь в этих словах была правда. В такой духоте и с такой плотностью людей в одном помещении заниматься было невозможно, а тем более – естествознанием. Мне нравились занятия Лукерия Михайловича. Класса до пятого. Я очень люблю природу – знаю все виды растений, умею отличить клен от березы, выучил ареал распространения бенгальских тигров. Но внезапно в седьмом классе я открыл для себя новую область – анатомию. И на этом моя вечная любовь закончилась. Я не видел смысла в изучении внутренностей человека. Какой практический смысл от знания, сколько камер в моем сердце и как часто разрушаются нервные клетки? Единственное, что принимал я как важную внутреннюю часть человека – его душу. Она безгранная и неразгаданная. Её нужно изучать веками, тысячелетиями…Именно потому во время лекций о составе крови я читал Лермонтова и Бальмонта, облокотившись на грубую парту.
Какой лицеист не любит читать? Нет, наверное, ни одного юноши в нашем лицее, чей круг интересов не затрагивали бы книги. Библиотека лицея, богатая на художественную литературу, открыта практически круглосуточно: мы читаем ночью, когда, уставшие и сонные, пытаемся скоротать бессонные часы с Жюлем Верном или Ломоносовым.
В мой книжный арсенал входит не самое большое количество книг. Я читаю немного, долго и тщательно. Стараюсь во время чтения делать пометки на полях и выписывать понравившиеся мне цитаты. Слова умных людей нужно знать наизусть. Они пишут книги не для того, чтобы потом их мысли пылились веками на полках. Я люблю поэзию. Учу наизусть стихотворения. Разве не приятно в приличном обществе блеснуть знанием красивых афоризмов русских классиков?
В кабинет зашел Лукерий Михайлович. По правилам этикета лицеисты вставали, выпускали из рук посторонние предметы и кланялись легким движением головы. В такой тесноте было крайне неудобно подниматься, поэтому, спрятавшись за спинами впереди сидящих, мы лишь слегка приподнялись и тут же опустились.
В руках у Лукерия была стопка листов. Обычно на его по-детски добром лице возникала легкая улыбка при виде молодых красавцев-лицеистов. Сегодня же он недоуменно смотрел нам в глаза, как бы говоря: «Эх, ребята, как же сильно вы меня подвели»…
Мы еще не знали причины его расстройства. Он с минуту молчал, перебирая в руках уже довольно испачканные мелом листы. Наконец, отбросив их в сторону, положив обе руки на письменный стол, он звонко произнес: