«Не слышал, наверное. Ты же негромко кричала, да?».
«Да вроде бы нет…».
Танины пальцы проделывали круги в дебрях моих волос.
«Теперь я услышу тебя, как бы тихо ты ни говорила», - сказал я и повернулся к Тане, оказавшись с ней лицом к лицу. Стоя на коленях, облокотился на ее кровать.
Нашу губы слились в полусонном поцелуе: я чувствовал, как ее голова, словно магнитом, тянется к подушке.
«Поспи, нам утром рано выдвигаться», - сказал я, когда танина щека уже слилась с эти горячим мягким квадратиком.
Я не хотел уходить. Но, укрыв ее напоследок тонкой простынкой, медленным шагом пошел в сторону двери, за которой что-то долго копошилось и скрипело.
Выйдя, наконец, в прохладный коридор, заметил: у самого входа в комнату лежал потертый домашний тапочек мамы, а дверь в ее комнату еще слегка качается от нечаянного прикосновения.
XXXXII
Пунктуальность лицеиста ценится не только в лицее, но и в родительском доме: я, проснувшись и собравшись к выходу еще до рассвета, получил от отца дозу восхищения.
«Вот, что значит лицей! Вот он, устав! Вот он, приказ! Не то, что наша соня – век не добудишься!» - голосил Константин Егорыч у закрытой двери таниной комнаты с утра пораньше.
Несмотря на то, что до поезда еще было четыре часа.
А я просто-напросто не спал всю ночь.
Безумная ночная жара проникла, казалось, в каждую стену этого милого дома. Раскаленное дерево вот-вот зажжется и сгорит. А ковер, висящий над кроватью, так и удваивает жар.
Зажигать свет посреди ночи я не стал, чтобы не пугать случайно проснувшихся родителей Тани. Наши с ней комнаты оказались идентичными: исключениями были фотографии, картины и цветочная ваза. За место нее стопкой лежали самые разные книжицы, а рядом стояло зеркальце, украшенное блестящими камушками.
Светлана Георгиевна явно поменялась в лице по сравнению со вчерашним днем: сегодня ее большие зеленые глаза сияли необычайной свежестью и неким спокойствием, словно ночью она сбросила тяжелый груз ответственности за что-то, словно последующая ее жизнь обретет другую, новую сторону, лучшую, счастливую. Показалось, что и легкая худоба ее куда-то исчезла: подрумянились щеки, и халат, что вчера еще свисал на ней, словно на вешалке, сегодня скрывал уже полный животик и короткие, слегка полноватые ноги.
Константин Егорыч, видимо, следом за женой, тоже слегка изменился: серьезное лицо его и добрые глаза, создающие образ некого строгого, но справедливого военачальника, дышало грустью и тревогой, словно отрывают от сердца нечто дорогое, безумно ценное. Как оторвать от фотографии той маленький кусочек и сказать: ведь я же буду заботиться о нем не хуже вашего.
Не хуже, но и явно не лучше.
Отец сам захотел разбудить свою дочь.
Войдя в едва прохладную комнату, он сперва прошелся по ней, словно видит ее в первый раз, а затем лишь подошел к кровати спящей красавицы. Провел по оголенной таниной ноге от пятки до колена и сел на рядом стоящий стул. И сидел так около пятнадцати минут, пока суетливая мама не позвала всех к горячему завтраку.
Никто не проронил ни слова за все время долгого сидения за столом.
«Может вам что-нибудь еще положить?» - хотела спросить Светлана Георгиевна.
«Может, я до Петербурга с вами поеду?» - хотел предложить Константин Егорыч.
«Можно мы еще ненадолго останемся?» - захотела остаться Таня.
«Я обещаю, что буду с вашей дочерью каждую секунду, чего бы мне этого не стоило», - хотел ответить я, предугадывая всеобщую неуверенность.
Атмосфера грусти преследовала нас всю дорогу от дома до вокзала. Куда-то пропала веселость матери, что-то стало с доверием отца, который решил сам понести ничуть не тяжелую танину сумку. Сама Таня, прижавшись ко мне, не сводила глаз с далекого серого горизонта вокзала.
Поезда ждать не пришлось: едва сумка опустилась на освободившееся сиденье, подошел наш поезд.
«Пиши нам, Танечка, не забывай», - хотела сказать Светлана Георгиевна.
«Помни родителей своих, доченька», - хотел сказать Константин Егорыч.
Но слов оказалось не нужно: пожилые родители обняли на прощание свою единственную дочь.
Мать заплакала, едва Таня зашла в вагон. Отец обнял ее и быстро-быстро начал водить по руке жены, согревая оледеневшие руки.
Я, спрятав багаж, в последний раз подошел к родным мне людям.
Я приобнял маму, ощутив на своей щеке поцелуй ее дрожащих губ.
Сильное рукопожатие папы почувствовал я всем своим телом.
А поезд тронулся точно по расписанию, оставив наедине одиноких родителей, надеявшихся на лишнюю минуту – посмотреть в огромные окна поезда, покрытые утренней росой.