Но я не просыпался с того момента, как, уснув на сырой земле, видел себя героем нового разрывающего сознание сна…
…Я еду на новеньком мотоцикле, ветер звенит в ушах. Теплый июльский день и никого вокруг…Но руль не слушается меня. Мелькают стволы деревьев, сливаясь со столбами в одну странную решетку улицы…А я несусь навстречу людям, глядя на их ничего не замечающие лица. Я спрыгиваю, бьюсь об асфальт, качусь, наверное, километр по запыленной улице, разбивая кожу…А мотоцикл крутится, словно юла, двигаясь по направлению к маленькому ребенку….
Снова это безумие…Я опять просыпаюсь в холодном поту и кричу. Крика моего не слышно. Кричит душа. Ноет сердце.
Ночь кажется бесконечной. Страдание кажется нескончаемым.
Первый раз я решил написать родителям...
Белый лист, лежащий передо мной на низеньком столе в коридоре, не давал ни малейшей подсказки о первом слове приветствия с мамой и папой. Они писали мне несколько раз…Я отвечал короткими предложениями о своем здоровье, об учебе. Я считал, что не стоит тревожить их мимолетными проблемами и детскими заботами: их любовь была слишком дорога мне, чтобы вовлекать их в каждый мой неловкий шаг… Не каждый сын решится поведать о своих мучениях собственным родителям...
Виталика положили в медицинском кабинете на первом этаже. Он перестал брыкаться, вырываться из рук. Он спал сном младенца.
А мы не могли спать.
Комнаты наши закрыли, пока не закончится чертово следствие. Мы нарушили правило, серьезное правило – сбежали ночью, чтобы найти пропавшего друга. Военный комиссар прибудет с минуты на минуту.
Не убить бы его при первом же вопросе.
Кирилл уснул на ступеньках у главного входа. Охранник напоил нас горячим чаем и уступил заболевшему Прохору свою койку. Антон метался по коридорным углам, словно лев в поисках добычи: выплеснуть бы все то, чего натерпелись мы за эти часы.
Запечатанное письмо я положил на край стола и, заведя руки за спину, сидя на удобном стуле, заснул.
Лишь бы не сон.
Не помню, как оказался в собственной комнате. Видимо, нас все же отпустили: мы провели полночи в глухом лесу. Так дайте же теперь выспаться.
Утро наступило невероятно солнечное. Как будто и не было вчерашнего кошмара. Как будто мне снились друг за другом страшные сны, лишь подкрепляя мое сознание щепотками ужаса. А сейчас я поднимусь и пойду на привычные занятия, схватив под мышку привычные книжки, ручки и тетрадки. Разбужу сонного соседа, расскажу ему, как прекрасно это утро!
Но еще закрытыми глазами я почувствовал этот холодок одиночества: от застеленной койки Виталика дул мороз.
Я с головою ушел в черное одеяло.
Единственный наш выходной выпал на сегодняшний день. Я бы мог пролежать все двадцать четыре часа в удобной постели или придаться своей лени, просто читая книги или смотря в окно.
Окно, от одного взгляда на которое мне теперь становилось дурно.
Я с трудом поднялся в половине третьего.
Ноги дрожали, гудели невероятной усталостью. Казалось, что я пробежал марафон и вернулся последним: рядом не было никого. Ты один в этой комнате. Медленно одеваясь, думал о том, где же сейчас Виталик. Туманно вспоминалась кровать в медицинском кабинете, на которую мы положили измученного друга. Нужно навестить его сейчас же.
Мелькнула в голове осторожная мысль. Разум отверг ее. Но неподкупное сердце дает свой последний ответ.
Я подошел к кровати Виталика и достал из-под нее стопку толстых листов.
Я первый раз держал в руках настоящую, «живую» картину.
Они дышали свежестью. Богатые краски переливались у меня в сознании. Акварель, казалось, сейчас потечет жилками по моим рукам.
Он рисовал море. Виталик очень любил синий цвет. Его вещи были синими, синей была сумка. Даже кисточки, старые-старые, тоже синего цвета. Волны на этом тоненьком холсте, перескакивая друг друга, сейчас выплеснуться из уголка и зальют водою нашу опустевшую комнату.
В этой комнате на третьем этаже были два одаренных человека. Один не хотел признавать своего таланта. А другой прятал его за спинку кровати.
Грязный, в разорванной кофте и с земляными пятнами на развалившихся коленях я побрел по нашему узенькому коридору, улавливая на себе каждый недоверчивый взор в свою сторону. Ко мне не подходили, не предлагали помочь. Я шел, подтягивая онемевшую стопу за собой.