Свет, по моему удивлению, не горел, хотя должен был: первый этаж всегда освещается: мощный свет лампочки выходит за пределы окон, укрывая желтым глянцем поверхность земли.
Дверь в медицинский кабинет, состоящий из двух комнат, как показалось мне издалека темного коридора, была не закрыта на замок. Ее никогда не закрывали: ночью многим становилось плохо, и обязанностью медсестры является в любое время дня и ночи помогать заболевшим.
Довольно странно.
В кабинете свет тоже не горел.
Я осторожно нажал на ручку. Тьма окутывала всю первую комнату. Казалось, что все зло ночи в ней намного темнее и страшнее, чем на открытом, незащищенном участке улицы. Скрип открывающейся двери усиливал мое волнение.
Первая комната, небольшая, низенькая и неудобная, была заставлена до потолка коробками и приборами. Никто не знал, что в них, да и особо не интересовался. Мало кто вникал в жизнь этого белого лечебного островка посреди лицея.
Белые стены, сливаясь с черной атмосферой ночи, казалось мне, светились: вот-вот разольется свет по всему коридору, если открою я эту дверь.
Я мелкими шагами двинулся во вторую комнату.
Что-то блеснуло мне в глаза. Я подумал, что это свет луны отразился в окне, слегка освещая комнату. Комнату, в которой даже белые стены не создавали ощущения света.
На дальней кровати я заметил Виталика. Он лежал неподвижно. Слишком неподвижно.
Я подошел ближе.
Глаза засветило.
В груди Виталика блестел серебряный перочинный нож.
Часть VII. Главы XXXXX-XXXXXXII
Часть VII
XXXXX
Лукерий не сводил глаз с напольной вазы. Хотя глаза его и были на ее узорчатом верхе, мыслями он был погружен в события прошедших дней.
«Виталий Терентьев…один из немногих не посещал занятия…».
На белый листок падали капли. Ручка на мокром листе плохо писала. Лукерий давил сильнее и сильнее на рвавшийся листок…
Александр Ильич не выдержал этого печального зрелища. Он осторожно забрал бумагу у рыдающего Лукерия.
«Страшная история творится у вас», - повторял военный комиссар, прибивший на место преступления спустя полчаса. Расхаживая по «бархатному» кабинету, бросал косые взгляды на статуэтки и фарфоровые блюдца сервиза. Лысина блестела первыми лучами утреннего солнца, вышедшего из-за горизонта.
Ничем не примечательное утро остановило лицей, словно огромный поезд, который вез ценные грузы.
И не довез лишь один.
«…Увлекался живописью, но скрывал это даже от близких друзей…».
«Что теперь будет с лицеем, Александр Ильич? Скажите, не томите…».
Степан Богданович, опередивший комиссара на пару минут, едва верил случившемуся.
Мое лицо вставало перед ним, словно наваждение.
«Что будем делать с лицеем? О трагедии уже знают. Представляете сегодняшний ажиотаж? И недели не прошло с убийства гимназистки, а тут…За что? Кто?...».
«Вы уже сообщили матери?» - спросил, придя в себя, Лукерий.
«Еще нет…Как ей сообщать такое? За две недели потерять двух близких людей…».
Шольцер вскочил с кресла, пытаясь скрыть лицо в компании взрослых мужчин.
«Простите, Степан Богданович…».
Настенные часы показывали 6 утра. Лицеисты, предполагал Александр Ильич, не спавшие до рассвета, под утро угомонятся и уснут. Занятия было решено перенести на 12 часов.
Если не отменить вообще.
Однако весь лицей сейчас на ногах.
Все проснулись, повыходили из комнат и, узнав, что случилось, больше не спали. Совсем.
Особо любопытных закрыли в комнаты на замок. Меня, как главного свидетеля, не пустили даже собрать вещи.
Я провел ночь в компании одиноких стен Овального.
Где гул бессонных сов не давал мне сомкнуть глаза до прибытия военного комиссара.
«Где, говоришь, нашел ты его записку?».
«На кровати в нашей комнате…».
«На кровати…».
Александр Ильич был на вид типичным следователем. Строгая одежда навевала серьезность и сосредоточенность.
Куда бы серьезнее, казалось…
«Скажи еще, Денис, когда вы его нашли, там, в лесу, он упоминал о ком-нибудь, кто может его…может причинить ему вред?».