Теперь ему предстояло научить ее заниматься любовью Господи, если бы можно было отложить учебу на год, когда они уже переберутся в большой особняк, который выберет сама Лили на любой из понравившихся ей нью-йоркских улиц; когда они могли бы ложиться в кровать в знакомой комнате, заполненной вещами, которые она обязательно накупит, в кровать, где простыни не были бы так безупречно накрахмалены и выутюжены, как в люксе для новобрачных в гостинице «Клариджез». Если бы еще простыни не были такими парадными. Черт бы их побрал. Или хоть гостиница была бы не в Лондоне, а в Париже. Уж слишком он величественный, слишком британский, этот «Клариджез». Завтра они уже будут в Париже, но завтра!
Был бы он пару столетий назад одним из Эмбервиллов, которому предстояло провести брачную ночь с невестой-девственницей, уроженкой Новой Англии, – в то время это представлялось не только возможным, но и вполне естественным, чего он наверняка ожидал бы. Да, традиция – вот то, что ему нужно. Обыкновенных, пусть старомодных, традиционных ценностей. Пожалуй, на следующих выборах он проголосует за республиканцев.
Неожиданно Зэкари вспомнил свой собственный первый любовный опыт, которому его обучила сестра-практикантка из больницы св. Луки. Окно комнаты, где она жила, приходилось против окон их студенческого общежития в Колумбийском университете. Он был еще совсем молокососом, пятнадцатилетним, учился на первом курсе, да и она была молодой, но все-таки старше. Несмотря на молодость, она все уже знала про это: и где, и когда, и, главное, как. Да, знания… большего и не требовалось. Любая из девушек, с которыми он вступал. в связь после первой памятной ночи, этими знаниями в той или иной степени обладали – девственниц среди них не водилось.
Впрочем, и сам он, до сих пор ни разу не влюблявшийся, оставался в свои двадцать девять лет своего рода девственником, по крайней мере в эмоциональном плане. Ничего себе девственник – летчик-истребитель, владелец трех изданий, мультимиллионер. Девственник, у которого были десятки женщин – куда больше, чем он мог сосчитать.
«А ну кончай думать про это! – приказал Зэкари сам себе, стоя в гардеробной. – Все равно ведь не поможет».
Но стоило ему увидеть свою Лили у горевшего камина в их огромной, обитой деревянными панелями спальне, как он тут же успокоился. Он заключил ее в объятия и, ощутив приятную прохладу ее тела, облаченного в белый кружевной пеньюар, поразился ее спокойствию и самообладанию: до Зэкари как-то не доходило, что, прежде чем предстать в таком виде перед ним, она прошла через сотни репетиций в «Жизели», помнила каждую свою позу в «Коппелии», пережила нечто подобное в те вечера, когда танцевала Одетту в «Лебедином озере». Пластика, разработанная за полторы сотни лет существования классического балета, помогает каждой из балерин в любой жизненной ситуации, так что поднятый занавес никогда не застанет их врасплох.
Но как только Лили, положив свой пеньюар на стул, осталась в атласной ночной сорочке с тоненькими, бретельками и они с Зэкари оказались вдвоем на широченной кровати, он сразу почувствовал, что она вся дрожит, несмотря на тепло камина.
– Ну перестань, малыш, это же глупо. – И он начал укутывать ее в одеяло и во все, что попадало ему под руку, потом взял на руки и, перенеся в глубокое кресло подле камина, усадил к себе на колени. – Мы что, по-твоему, должны позвать сюда горничных, чтоб они на нас глазели, да? Я где-то читал, что раньше на брачные ночи в королевском дворце собиралось полным-полно народу, чтобы помочь бедным молодоженам устроиться на ложе, а потом стоять рядом и еще наверняка отмачивать всякие непристойные шуточки.
– Расскажи-ка мне одну из них, а? – постаралась улыбнуться Лили.
– Те, что я знаю, ты не поймешь. И потом я все равно забываю концовки. Это одна из моих слабостей, но зато я чертовски хороший слушатель – ведь для меня все анекдоты новые.
– А какие еще у тебя слабости? – спросила она серьезно.
– Не умею играть в гольф, всегда просаживаю все деньги на скачках, но все равно обожаю делать ставки. Не помню дат марочных вин, даже не знаю разницы между бургундским и бордо, не смог в свое время устроиться корректором в «Нью-Йорк тайме».
– Да нет, я говорю о слабостях не пустяковых, а настоящих, из-за которых попадаешь в серьезные неприятности, – произнесла она без намека на улыбку.
– Таких, думаю, у меня нет. И не будет. Никогда.
– Так я и подумала, когда мы встретились в тот день. Ты показался мне человеком, у которого на самом деле нет слабостей. И который не упустит в жизни ничего.
– Дорогая, ты так потрясающе серьезна! – воскликнул пораженный Зэкари, во все глаза уставившись на свою загадочную, такую робкую и неопытную юную жену, жаждавшую, казалось, лишь ласки и поддержки, и вместе с тем такую непреклонную, какой ему еще не доводилось видеть.
– Ты же меня совсем не знаешь, Зэкари. Я действительно серьезная.
Это было прознесено таким натурально ангельским голоском, что Зэкари рассмеялся и поцеловал ее в губы. Она откликнулась на его поцелуй со свойственной ей неуклюжей готовностью, которая так его трогала. Он обнял Лили, просунув руки под одеяло: тело уже не было холодным и напряженным, дрожь прекратилась. Своими показавшимися ему самому грубыми пальцами он провел по всей длине ее шеи, с удивлением прикоснувшись к поразительно плавному изгибу в том месте, где шея встречается с плечом. Его рука, осмелев, дотронулась до ключицы, ощутив всю силу и упругость ее вроде бы хрупких плеч. Он мог одной своей рукой обхватить ее предплечье: оно было нежным и в то же время твердым, заставляя его с тревогой осознать разницу между ними. В отличие от него она была сталью, прикрытой шелком, а он – плотью, обычной плотью.
Возбуждение побежало по его жилам, подобно лесному пожару, вспыхнувшему одновременно в целой дюжине мест от удара молнии, но Зэкари сумел погасить его. Он твердо знал одно: чтобы научить Лили любовному опыту, никоим образом нельзя применять насилие, а следует, наоборот, проявить Мэксимальную нежность и терпение. Если же это окажется выше человеческих сил, надо постараться силой обуздать человеческую плоть.
Прошло несколько долгих минут, прежде чем сидевшая с крепко закрытыми глазами Лили наконец-то почувствовала, как пальцы Зэкари со всей возможной осторожностью движутся по направлению к локтю. Тоненькая атласная бретелька при этом легко соскользнула с плеча, обнажив маленькую, напоминавшую блюдце грудь с крошечным плоским соском до того бледно-розовым, что он почти сливался с цветом кожи. Увидев ее грудь при свете огня, Зэкари глотнул побольше воздуха, изо всех сил сжал колени и поскорей отдернул руку прочь от упоительной округлости. Лили еще не готова, чтобы дотрагиваться до ее уязвимых мест, сказал он самому себе, легко касаясь губами ее шеи и раздвигая ртом спадавшие на плечи волосы. Лили не издала ни единого звука, не сделала ни единого движения, почти невесомая, сидела она у него на коленях, но Зэкари почувствовал, как она вся напряглась, затаив дыхание.
– Расслабься, дорогая, ну прошу тебя, малыш. Я не собираюсь заставлять тебя делать что-то, чего ты сама не захочешь. Мы никуда не спешим, времени у нас полно, – прошептал он ей на ухо, но по ее виду было непонятно, слышала она его или нет.
Пальцы Зэкари между тем, возобновив прерванное движение, опустились от локтя к запястью и, раскрывшись, накрыли ее ладонь. Быстрым рывком, изумившим Зэкари, она прижала свою ладонь к его и сама подтянула его руку к груди.
– Нет, дорогая, не надо. Сейчас не время. Все в порядке, – тихо произнес он и отвел ее руку.
Лили, все еще не произнеся ни слова, прижалась своим ртом к его, и Зэкари ощутил прохладу ее губ; она казалась не женщиной, а скорее ребенком, который ищет защиты. Он крепко стиснул зубы, чтобы не позволить своему языку протиснуться между ее губами. За месяц их знакомства он, правда, научил ее больше не целоваться с плотно сжатым ртом, но его языку она все-таки далеко не всегда соглашалась давать свободу, действий. Он просто не имеет права рисковать, предпринимая хоть что-нибудь, способное отвратить Лили. Особенно в их брачную ночь.