– Ты потрясающе выглядишь, Каттер! Правда, дорогая? – обратился Зэкари к жене. – Послушай, а квартиру пока не найдешь.
– Уже снял. Сегодня, Зэк. На Шестьдесят седьмой улице, всего в нескольких кварталах отсюда. Конечно, временно, до тех пор, пока не найду квартиру по своему вкусу. Но и эта вполне приличная.
– Великолепно. Но ты должен быть у нас… Лили, как насчет завтра? Мы завтра ужинаем дома?
– Да.
– Завтрашний вечер тебя устраивает, Каттер?
– Вполне.
– Приходи пораньше. Познакомишься с детьми. Ужин в восемь, но ты появляйся где-нибудь в полседьмого. Тогда увидишь их обоих, пока няня не уведет.
– Превосходно. Так я и сделаю.
– Вам вовсе не обязательно проводить все время в разговорах с членами вашей семьи, – бросила на ходу Пеппср Делафилд, проходя мимо беседовавшей троицы и с присущим только ей стратегическим умением размещая всех троих среди остальных гостей.
Всю эту ночь Лили не сомкнула глаз. В пять утра она встала и, накинув халат, принялась бесцельно бродить по всему их огромному дому: она то механически проводила по полированному дереву, то переставляла с места на место тяжелые серебряные шкатулки, то взбивала подушки.
Лишь когда она поймала себя на том, что, стоя перед букетом роз, методически обрывает лепестки и растирает их в ладонях, до тех пор, пока они не становятся мягкими и влажными, только тогда решительно направилась в бальную залу, превращенную в танцевальный класс, чтобы поупражняться у станка. До сих пор это действовало на нее безотказно: привычный ритм, которому подчинялось не только тело, ко и мозг, позволял забывать любые тревоги. Но на сей раз не помогли и упражнения. Впервые в жизни она не смогла даже довести их до конца, так что рассвет, похоже, принес с собой закат ее прежней балетной привязанности. Впрочем, ей это было все равно. Она напряженно ждала чего-то, вслушиваясь в тишину спящего дома. Чего именно? Лили не могла бы выразить это «что-то» в словах. Единственное, что она знала: ей нужно отменить на сегодня все деловые встречи, остаться дома – и ждать.
Все утро она провела в гостиной, листая свежие номера журналов, но не в состоянии прочесть ни строчки. Уже два года как Зэкари и она жили на разных половинах дома, и слуги успели привыкнуть, что их госпожа, устав от бесконечных дел, иногда, как сейчас, остается дома на целый день и даже не выходит к столу, предпочитая, чтобы ленч принесли к ней в комнату на подносе.
Но к еде Лили так и не притронулась. Мысленно она считала, сколько времени остается до половины седьмого. Каждые несколько минут она вставала, чтобы взглянуть на себя в зеркало, – всякий раз ничего не видела там, кроме глаз, казавшихся странно испуганными, и горящих щек. Она попыталась, правда, два или три раза позвонить по телефону, но даже не набирала до конца номер, не представляя, о чем сможет говорить со своими друзьями.
Все, казалось, потеряло значение и не имело больше никакого смысла. Не было ни прошлого, ни будущего. Приложив ладонь к горлу, Лили почувствовала, как бешено пульсирует кровь. Шагая по комнате, она снова и снова повторяла про себя слова, которыми они с Каттером накануне обменялись. Обычные слова, только тем памятные, что он сказал: «Я приехал в Нью-Йорк навсегда». Она, конечно, видела его фотографии из семейного альбома, их показывала ей свекровь. Но ничего на этих фото с изображением белокурого мальчика с жесткими правильными чертами лица не подготовило к встрече с потрясающим мужчиной, поразившим ее до полной немоты, наполнившим глухой, неизбывной страстью, отозвавшейся в ней беспомощной тревожной дрожью, и, наконец, открывшим перед нею неведомые доселе новые горизонты на небесах. Как медленно тянется время! До встречи еще пять с половиной часов…
В дверь постучали.
– Мистер Эмбервилл, мадам, – объявил дворецкий, подходя, чтобы унести поднос с ленчем, к которому она так и не притронулась.
Каттер уже стоял в дверях. Лишь раз решилась она взглянуть на него, но тут же отвела глаза, не в силах ни выдержать его взгляд, ни встать с кушетки. Оба не двигались, пока за дворецким не закрылась дверь. Каттер тут же приблизился к Лили и легко подхватил, прижав к себе; она стояла, дрожащая и бессловесная, но, странное дело, вовсе не пораженная всем происходящим. Заключив лицо Лили в свои ладони, он наклонился и с подобающей моменту торжественностью поцеловал прямо в губы. За первым поцелуем последовал второй, третий… Пока они наконец, обессиленные, не опустились на колени. Никто из них не произнес ни слова, но вскоре оба, сорвав с себя одежду (по-прежнему молча), уже лежали на ковре, тяжело дыша от нетерпения. У Каттера была только одна цель – и он шел к ней кратчайшим путем. Лили оставалась серьезной – перед ней была та же цель, что и перед ним: плоть против плоти, стон против стона, хрип против хрипа. Вместе они составляли теперь одно целое. Ни тот ни другой не обменялись друг с другом ни словом благодарности, ни обещаниями, но зато обменялись каждый своим одиночеством, своими несостоявшимися жизнями, своими мятущимися душами. После первого раза, почти сразу же, он опять взял ее – и на этот раз, когда весь мир для нее переменился, Лили открыла тот секрет человеческой страсти, который оставался ей неведом. Она открыла свой собственный ритм, который все это время ждал, спрятанный где-то в потаенных глубинах, чтобы его открыли. Боже, а если бы этого человека не было на свете? Как она могла так долго выдержать – без него?
– Не знаю, что теперь делать? – едва выговорила она наконец: в сущности, ей было решительно все равно.
– Мне надо будет уйти, любимая моя. Уже довольно поздно, и сюда могут войти. Ты извинишься за мое отсутствие сегодня вечером? Я не смогу вынести его присутствия рядом с тобой… ты ведь меня понимаешь, не так ли? Зато я приду завтра, в это же время, если ты разрешишь. Ты любишь меня, Лили? Скажи!
– Боже, люблю ли я!
Каттер лежал рядом, лаская ее. Он раздвинул ей ноги и убедился: ей хочется, чтобы он еще раз взял ее. Поэтому она и не сжималась, как делают женщины после того, как полностью удовлетворены.
– До завтра, – твердо произнес он и вышел.
Время после ухода Каттера, похоже, куда-то провалилось: Лили не могла бы сказать, на что ушли у нее целые часы. Как будто бы она принимала ванну, читала детям перед ужином, потом наблюдала за их едой, ела сама и объясняла, почему не придет Каттер… Но зато на всю жизнь запомнились ей иные подробности того первого дня: запах собственных рук после его ухода; разорванное платье, засунутое ею в глубь гардероба; открытые настежь окна гостиной, чтобы из комнаты выветрился запах их совокупления; благоухание крема, который она в медленной задумчивости втирала в щеки в тех местах, где их слегка исколола его борода; ощущение ковра под раздвинутыми ногами; час, проведенный ею взаперти в ванной, вырывавшиеся из ее горла рыдания, струившиеся по щекам слезы безумного ликования; звуки, слетавшие с ее губ, похожие на те; что издают новорожденные.
После ужина, понимая, что без детей и прислуги она все равно не сможет вести себя как обычно, Лили сказала, что ей необходима короткая прогулка на свежем воздухе. Зэкари, задумавшись о чем-то своем, кивнул в знак согласия, и она ушла, оставив мужа в библиотеке с бумагами, принесенными из офиса. Два или три раза она обошла квартал, спрашивая себя, может ли она просуществовать этот вечер без того, чтобы, как собачонка, не прибежать к двери Каттера. В конце концов она поняла, что сопротивляться бесполезно, и почти бегом добежала до его квартиры. Позвонив в дверь, Лили с ужасом подумала: «А что, если его нет дома?» Затаив дыхание, пока не щелкнул дверной замок, она неуверенно поднялась по лестнице на второй этаж, где была его квартира, не зная еще, что ему сказать. Он стоял в дверях, одетый лишь в банный халат.
– Я знал, что ты должна прийти сюда. Все время после своего ухода я ни о чем другом не мог думать.
Молча она прошла в его комнату, не заметив, что всю ее обстановку составляла самая невыразительная, взятая напрокат мебель – потертые кожаные кресла и стулья с обивкой горчичного цвета. Он остановился, не дав ей сделать и трех шагов.