Кэндис Эмбервилл начала понемногу выпивать – причем с каждым днем все раньше и раньше, чтобы к тому времени, когда надо было одеваться и ехать в гости или отправляться в оперу, она могла отважиться без всякого страха посмотреть на себя в зеркало, не изводясь сравнениями с другими женщинами. Но это не помогало. Она тратила теперь уйму денег на наряды, сделавшись одной из самых больших модниц в Сан-Франциско. Не помогало и это. Она стала ходить к парикмахеру чуть ли не через день, чтобы ее шелковистые волосы выглядели еще лучше. Но и это не действовало. Своему повару она платила вдвое против того, что платили люди ее крута, и ее ужины славились по всему городу своей изысканностью. Все напрасно. Ее болезнь была неизлечима. Когда Каттер лежал у нее между ног и даже когда часть его пульсировала в ней самой, она не переставала думать о другой женщине, с которой он наверняка проделывает то же самое, так что даже момент оргазма, запоздалого и трудного, не приносил желанного облегчения. Ревность медленно убивала Кэндис Эмбервилл, и даже если бы Каттер был верен ей, это все равно бы не помогло.
Она чувствовала себя покрытой отвратительной коростой ревности, словно у нее гнойная экзема, сочащаяся из пор ее кожи, и все тело, казалось, было в невидимых но мерзких болячках и струпьях, разодранных ногтями в кровь.
В отчаянной попытке заполнить свою жизнь чем-то иным, она купила двух гольден-ретриверов, и на какое-то короткое время собаки принесли ей передышку: ведь она могла шептать им на ухо слова подозрения и ненависти по адресу своих сверстниц, которые смели сидеть рядом с Каттером за ужином, вместе с ним смеяться, просить его сыграть смешанную пару на теннисном корте и поучаствовать в одной из бесчисленных гонок местного яхт-клуба. Она не подавала виду, что страдает, даже сама просила его не отказываться от приглашений, чтобы муж мог заниматься любыми видами спорта, которые были теперь недоступны ей, Кэндис. Она притворялась, что по-прежнему обожает проводить отпуск на горных курортах, где вместо лыж может просто бродить по заснеженным склонам или читать романы, пока муж наслаждается катанием.
Дай ей волю, Каттер играл бы только в поло: ведь, сидя на трибуне, Кэндис в течение нескольких часов могла быть абсолютно уверена, что он не принадлежит никому другому. Но всякий раз, когда он не играл в поло, Кэндис давала волю своему воображению. Вот он, по одному сценарию, все еще разгоряченный и потный (тем чистым потом, которым потеют настоящие теннисисты), находит в раздевалке пустую комнату, срывает с себя шорты и жадно набрасывается на свою также давно горящую желанием партнершу; вот, по другому, Каттер в каюте спокойно покачивающейся на легком ветру яхты лежит, голый, на спине, с уже наполовину набухшим толстым членом, а над ним, стоя на коленях, склонилась женщина, подчиняющаяся его отрывистым точным командам. Или Каттер после спуска с горы возвращается домой раньше обещанного, незаметно проскальзывает в спальню одной из горнолыжниц, с которыми вместе катался: следя за тем, как она раздевается, он подробно объясняет, что и как должна будет делать она, а что он сам, и с каждым словом его пенис становится все тверже и тверже.
Кэндис велела расширить псарню, купила еще несколько призовых гольден-ретриверов и занялась их разведением. Она пила сейчас больше прежнего, держа бутылки в конуре, чтобы всегда можно было иметь их под рукой и пить в одиночестве, когда захочешь, при этом говоря своим собакам слова, которые нельзя сказать никому другому, потому что тогда все решили бы, что она сошла с ума. Кэндис никак не желала примириться со своим положением, не могла в конце концов, согласиться с поражением или пойти на перемирие. Ее уязвленное чувство собственного достоинства диктовало только одно: притворяться, что она ничего не знает, жить так, словно в их семейной жизни все идет как по маслу, чтобы представать перед окружающим миром ухоженной, элегантной, улыбающейся и уверенной в себе. Между тем мир – она была в этом убеждена – давно знал о супружеской неверности Каттера.
На самом деле Кэндис Эмбервилл заблуждалась. Многочисленные связи Каттера, хотя о них некоторые догадывались, вовсе не были предметом светских сплетен. Для этого он слишком хорошо знал и выбирал партнерш: все они были точно такие же, как и он, опасавшиеся возможности разоблачения и потому стремившиеся, исходя из собственных интересов, не оставлять никаких улик для своих мужей, – словом, то были женщины, составлявшие часть особого подполья, которое существует в любом городе мира.
Отец Кэндис, с каждым годом расширявший круг полномочий Каттера, ни за что не поверил бы, что тот дважды в неделю встречается в гостиничном номере с женой одного из партнеров фирмы «Стэндингс энд Александер». Мать Кэндис готова была биться об заклад с любым, кто посмел бы утверждать, что у ее зятя есть другие женщины, целые дюжины женщин. И лишь один из членов семьи Стэндингсов знал истинную цену Каттеру – Нанетт. Ей было пятнадцать, когда Каттер и ее сестра поженились. Сейчас ей исполнилось уже двадцать четыре: розовощекая, капризная, она выросла в беспринципное, аморальное существо, готовое на все что угодно. Она могла, например, путаться с другими женщинами, употреблять наркотики – почему бы и не попробовать, черт побери! Ведь для чего-то это же существует? Жизнь так скучна, Сан-Франциско так провинциален, замужество (она была к этому времени замужем) так монотонно и предсказуемо, что грех не испробовать чего-нибудь новенького.
Любое подполье, даже самое тайное, всегда имеет свою систему скрытой сигнализации, и разврат не составляет в этом смысле исключения. Нанетт слышала слишком много намеков насчет Каттера, чтобы не составить себе представления об истинном лице этого красавца блондина, такого непобедимо холодного и с такой черной душой, который до сих пор вел себя по отношению к ней, как если бы она все еще оставалась всего лишь маленькой сестричкой его жены.
Каким образом удалось Каттеру убедить ее, что он не замечает ее сексапильности: ведь не увидеть этого было просто невозможно для такого опытного человека, как он, – все равно что не увидеть клейма на лбу? Может, она ему просто не нравится, не раз спрашивала себя Нанетт, глубоко уязвленная его безразличием. Что же из того, что она слышала о Каттере, правда? Человек, которому не требовалось никаких искусственных возбудителей, человек, всегда готовый переспать с кем угодно, человек, не только удовлетворявший любую женщину, но и заставляющий ее искать новых встреч, он был, по рассказам, настоящим сексуальным пиратом. Неужели все это так? И ее дурнушка сестра, такая спокойная и собранная, этот сноб в юбке, не упускающий возможности подчеркнуть свое превосходство над нею и свое неодобрение, вечно занятая получением призов для своих собак и устройством известных всему городу ужинов, неужели Кэндис излучала довольство потому, что этот мужчина на самом деле полностью принадлежит ей? Вот о чем не переставая спрашивала себя Нанетт, дуясь и негодуя.
Каттер продолжал не замечать ее, пока у него хватало сил. Слышном уж близка она к его дому, убеждал он себя, отказываясь сознаться самому себе, что именно в этом и заключалась большая часть ее привлекательности. Годами жаждал он обладать ею, с тех самых пор, когда из обычной девочки-подростка она превратилась в чувственную женщину, этот сгусток плоти, обуреваемый животными инстинктами: всякий раз, когда они виделись на семейных обедах, читавшееся в ее глазах распутство вызывало у Каттера острое желание, не подвластное ни его воле, ни голосу рассудка. Будь на то его воля, он овладел бы ею в ту же минуту, без единой улыбки, без единого слова – так, как (он знал это!) хотелось ей.
самой, грубо, даже жестоко. Сколько ночей в их охотничьем домике в Аспене, впиваясь в податливое и ждущее ласк тело жены, не вызывавшее в нем никакого ответного чувства, грезил он о роскошной черноволосой Нанетт, игривой и аппетитной, Нанетт, чья спальня была всего через две двери от их собственной!