Они охотились друг за другом, как охотятся в джунглях, и каждый одновременно являлся и охотником и добычей, пока наконец не настал день, когда остался только один вопрос: когда именно? Скоро, это должно было произойти скоро! А после того как они буквально извалялись друг в друге, вопрос зазвучал несколько по-иному: когда теперь снова? Нанетт оказалась поистине неистощимой – таких способностей куртизанки он до тех пор не встречал ни у одной из женщин. Она была ненасытной, как росомаха, и вдвое более похотливой. Она специально приобщила его к единственному виду секса, которого ему прежде не удалось испытать: любви втроем, запретному и восхитительному обладанию двумя женщинами сразу.
По-женски мудрая, она понимала, что таким образом она сможет привязать к себе Каттера до тех пор, пока ей будет его хотеться: для этого она даже разделила его с женщиной, с которой уже спала сама. Более того, она испытывала необычайное наслаждение, демонстрируя ему, как одна женщина может обладать другой. При этом он, сгорая от нетерпения, должен был ждать, пока она наконец освободится и позволит ему прийти к ней – и не только к ней, но к той, второй, к обеим сразу. Ей это было все равно.
Но тайна, известная троим, может оставаться таковой, только если двое из них мертвы. Что касается этой, то она была чересчур пикантна, чтобы не выйти из подполья на свет божий. Слишком вкусной, чтобы не попасть на язычок тем, для кого разврат – всего лишь пустой звук, фантазия, которую сами они не осмеливались применить на практике. О существовании тайны стали подозревать, она стала почти (но все же пока не совсем) фактом, а затем, как случается со словами, написанными симпатическими чернилами, если листок бумаги подержать над огнем, и тайное становится явным, она дошла и до ушей Кэндис.
Почти с самого начала их совместной жизни она воображала Каттера с другой женщиной в одном из придуманных ею сценариев, но женщина при этом всегда оставалась безликой. Годами все ее силы и чувства тратились на то, чтобы отворачиваться от реальности; и единственным утешением служили ей алкоголь, собаки и чувство собственной гордости. Теперь же гордость больше не могла поддерживать ее: ведь у безликой женщины появилось лицо – это было лицо Нанетт. Нанетт сама рассказала ей об этом, не подавая виду, с каким наслаждением делает-она это всевдопризнание. Высокомерие сестры достигло такого совершенства, что Нанетт не могла (да и не хотела) сопротивляться искушению выложить ей все начистоту, чтобы сорвать с ее лица маску самодовольства. Как бы случайно она, уходя, «забыла» у Кэндис сделанный поляроидом снимок, запечатлевший ее и Каттера с перекошенным в момент оргазма лицом.
Для Кэндис это было последней каплей. Жить дальше не имело смысла. Ведь после того, что она теперь знала, у нее не могло быть никакого, даже самого страшного, будущего. Она не сможет снова и снова смотреть на это фото. Оно никогда не станет для нее просто памятью о прошлом. Оно будет жить перед ее взором, продлевая агонию. Адское пламя зажглось в ее душе и спалило сомнение. А без сомнения не оставалось надежды.
Одевшись в свой костюм, причесав шелковистые волосы, наложив макияж, она отправилась в гостиницу на Юнион-сквер, сняла номер на шестнадцатом этаже, залпом осушила полбутылки виски и выбросилась на асфальт безлюдного переулка, куда выходило ее окно.
Этот случай можно было бы счесть проявлением временного помешательства, маниакально-депрессивного состояния с суицидальными намерениями, которые так хорошо маскировались, что об их существовании не подозревала даже ее собственная мать. Но когда она пила виски, чтобы заглушить свой страх и заставить себя открыть окно, Кэндис вспомнила о собаках и набросала записку, где содержалась инструкция, как надо за ними ухаживать. Записка была бессвязной, но желание наказать сестру все же пересилило в ней желание до самого конца не разоблачать того, что она узнала о своем муже, и она открыто обвинила Нанетт.
Детектив, обнаруживший записку в гостиничном номере, передал ее мистер Джеймсу Стэндингсу Ш-му. Тому не оставалось ничего другого, кроме как заключить, что Кэндис, по-видимому, ошиблась в отношении Нанетт: ведь теперь у него оставался только один ребенок. Вся его месть обернулась против Каттера, ставшего к тому времени старшим вице-президентом его фирмы. Чтобы избежать нового скандала, пока еще сохранялась возможность выдать случившееся за трагедию душевнобольной, он сделал единственное, что было в его власти, – уволил Каттера, поклявшись, что в Сан-Франциско его не примет на службу ни одна из банковских контор, где слово Джеймса было законом.
Хотя он и не отдавал себе в этом отчет, но его месть оказалась почти так же страшна, как если бы он расправился с Каттером при помощи револьвера: он отнял у того будущее президенство в «Стэндингс энд Алексан-дер», к которому его зять уверенно шел с того самого дня, как он впервые встретился с Кэндис.
Джамбо Букер всегда гордился своей дружбой с Каттером и возможностью греться в лучах его славы. Прочно связанный узами супружеской верности и семейного комфорта, он тем не менее издали наслаждался той упоительно греховной жизнью, которую, по его представлениям (сам Каттер ею не хвастался), вел его друг. Это создавало полную иллюзию личного участия без неизбежных осложнений, наверняка возникших бы в реальной действительности. Теперь, когда его друг столь внезапно и, главное, необъяснимо лишился места, Джамбо буквально перевернул все вверх дном, чтобы подыскать Каттеру подходящую работу, пользуясь счастливой возможностью, которую давало ему его положение, может, л не столь блестящее, как у друга, но зато надежное.
Дело в том, что у Джамбо еще со времени предвыборной кампании, когда он помогал кандидату в президенты в сборе средств, сохранились связи с администрацией Никсона, и, воспользовавшись ими, он сумел надавить на кого надо в Агентстве по международному развитию и выхлопотать Каттеру тепленькое местечко в Бельгии. Гостеприимный, хотя и мрачноватый от постоянных туманов Брюссель как нельзя лучше соответствовал тому душевному состоянию, в котором в то время находился Каттер, и вскоре он оказался уже полностью погруженным в сложную дипломатическую жизнь, которой жила деловая и сытая бельгийская столица. Потом тот же Джамбо помог ему сперва получить работу в одном из инвестиционных банков Лондона, а через несколько лет вернуться в Нью-Йорк, где Каттера ждало место в отделении его прежней компании «Букер, Смити энд Джеймстон». Шел уже 1981 год, и Каттер решил, что пора ему возвращаться домой. Ни приветливость жен натовских чиновников в Брюсселе, ни дружеское расположение британцев не могли все же сравниться с теми преимуществами, которые, как он надеялся, все еще давала ему на родине фамилия Эмбервилл.
В 1969 году, за двенадцать лет до возвращения Каттера на Манхэттен, Нине Стерн исполнилось тридцать пять. Ее любовная связь с Зэкари протекала столь незаметно, что стала как бы частью манхэттенской мозаики: посвященные принимали ее как само собой разумеющееся, а непосвященные даже не догадывались о ее существовании. И если лет десять назад связь эта вызывала приливную волну сплетен, то со временем волна превратилась в мелкую зыбь: ведь никаких драматических перемен в семейной жизни Эмбервиллов так и не произошло. Если сравнить возведенный ими храм любви с каким-либо иным зданием, то он напоминал, скорее всего, скромный, незаметный особнячок в одном из тихих переулков, где расположилось какое-нибудь захудалое историческое общество, не стремившееся ни к большим деньгам, ни к фундаментальным исследованиям. Лишь они двое знали, какие сокровища скрыты за возведенным ими фасадом, что касается Зэкари, то он был счастлив и не мог бы мечтать ни о чем другом.
Но в свои тридцать пять Нина Стерн сильно отличалась от себя двадцатипятилетней, когда проповедовала свободную любовь. Да, она была по-прежнему неотразима, успехи в работе с каждым днем росли, а место Зельды Пауэре, главного редактора «Стиля», становилось для нее все более реальным, но ее отвращение к семейной жизни оказалось не в силах совладать с наследственными генами. Она достигла возраста, когда перед одинокой деловой женщиной с неизбежностью встает классический вопрос: если не сейчас, то когда? Накануне своего тридцатипятиления Нина как бы подвела итог своему прошлому и задумалась над будущим. Что с ней станет через десять лет? Ответ был не слишком утешителен: ничего! Те же успехи в работе, по-прежнему вместе с Зэкари, но при этом будет ей сорок пять. А там и пятьдесят не за горами. В ее мозгу зазвучал голос предков: «Сейчас или никогда!» Что ж, примириться с этим «никогда»? Или надо изменить тому, чего, как она верила, ей всегда хотелось, изменить потому, что время несется так неумолимо? Нина Стерн постаралась взглянуть на себя непревзято. Выходило, увы, что, если отбросить иллюзии, она точно такая же, как и все другие женщины. И хочется ей именно этого «сейчас», а не туманного далекого «никогда». Пусть замужество и дети в конечном счете не принесут ей счастья, но она должна сама в этом удостовериться. Свидетельство своей ординарности ее и разочаровывало, и вместе с тем несколько успокаивало… Может статься, кто знает, эксперимент окажется для нее интересным.