Я встаю и расправляю на бедрах халат.
– Завтра мы с родителями уезжаем на целый день, – говорю я. – Увидимся в школе в понедельник.
На слишком долгое мгновение все замирает.
– Хорошо съездить, – отвечает Густав. – Тебе повезло, что твои родители так любят путешествовать.
Я не рассказывала Густаву, куда мы ездим. Он не видел моих шаров со снегом. Он не получил ни одной открытки, которую я так и не отправила. Он думает, что мы любуемся роскошными садами и городскими парками, потому что я так ему сказала.
– Да, мне очень повезло, – соглашаюсь я.
– А я засяду тут и буду читать учебники пилотов.
– Звучит не так и плохо, – замечаю я. – Зато ты скоро научишься управлять вертолетом, а это круто.
– Это да.
Мне хочется спросить, куда мы все-таки полетим, но я устала и решаю, что настал подходящий момент закончить разговор.
Сегодня я иду мимо логова мужчины из-за куста, перейдя на другую сторону улицы. Я не в настроении. Не хочу рисковать столкнуться с Лансдейл.
Когда я прохожу мимо, мужчина высовывает из-за куста голову и улыбается. Светлых волос не видно. Там только он. Небось, снова голый. Я через дорогу корчу ему рожу.
Когда до моего дома остается половина квартала, я слышу его голос:
– Я не виноват, что мир перевернут вверх дном! Я не могу это изменить!
========== Станци — воскресенье — Ред-Лайон ==========
Мы едем в Ред-Лайон, Пенсильвания. Мы развиваем субсветовую скорость и перемещаемся в 2003 год, когда четырнадцатилетний парень застрелил директора, а потом выстрелил в себя на глазах у сотен зрителей. Мама читает вслух статью о том, как это случилось. Она говорит, что, по данным департамента по делам ветеранов, 77% очевидцев массовой стрельбы в школе заработают ПТСР.
Посттравматическое стрессовое расстройство. У семидесяти семи процентов очевидцев. Ястребиный Глаз Пирс из M*A*S*H точно понял бы, что это бред. Он врач. Он бы сидел в своем красном халате поверх оливковых бриджей и смеялся, а потом непременно сумничал бы в духе: «А куда деваются остальные двадцать три процента? Их медведи съедают?» Возможно, он перед этим чуть-чуть переберет домашнего джина. Возможно, на него будет вешаться девчонка. Медсестричка. Она захихикает и проговорит: «О, Ястребиный Глаз».
Мы подъезжаем к школе и, конечно, не можем зайти внутрь, так что паркуемся на по-воскресному пустой школьной парковке. Мы смотрим на здание, мама плачет, папа гладит ее по спине. А я делаю то же, что и всегда: думаю о том, что разделена посредине. Одна моя половина хочет взорвать все вокруг, другая ищет достаточно большую иголку, чтобы потом все зашить. Мне кажется, Ястребиный Глаз Пирс меня бы сейчас понял.
========== Станци — воскресенье — ответы ==========
Сегодня опасный мужчина из-за куста не продает лимонад. Его вообще у куста не видать. Не представляю, что он может делать в воскресенье вечером, но, думаю, всем нужны выходные, даже ему.
На всякий случай я захожу в куст и проверяю: ни мужчины, ни плаща, ни букв на продажу. Когда я выхожу из куста, рядом стоит Чайна и смотрит на меня животом. Она дрожит – от страха, не от холода. Чайна никогда здесь не ходит. Из-за мужчины она всегда ходит по соседней улице.
– Он тут? – шепчет она.
– Нет.
– А, – произносит она и начинает трястись еще сильнее. Я слышу, как где-то внутри нее стучат зубы.
– Все нормально? – спрашиваю я.
– Я хотела попросить… ну… помочь с уроками.
– А как он тебе поможет с уроками?
– У него есть ответы, – объясняет Чайна.
– Может, я помогу?
– Нет.
– Хочешь, зайдем вместе к Густаву?
– Не могу. Я обещала Лансдейл, что возьму ответы и встречусь с ней.
– Что за ответы?
– На нашу… домашнюю работу.
Чайна избегает смотреть прямо на меня. Даже двенадцатиперстной кишкой.
– Точно все в порядке? – спрашиваю я.
Она вздыхает:
– Он тоже всегда спрашивает, – она указывает в сторону куста.
Я выжидаю минуту, надеясь, что наконец пойму, о чем она. Потом решаю, что слова живота понять тяжело. Думаю, в этом вся фишка. Может, за этим Чайна себя и проглотила.
– Давай завтра вместе пойдем домой, – предлагаю я. – Хочу послушать твои новые стихи.
– Ты уже дописала свой к английскому? – спрашивает она в ответ. – Заодно и прочтешь мне.
– Времени не было, – вру я. – Не понимаю, о чем мне писать.
– Попробуй кого-нибудь препарировать и подумать об этом, – предлагает она. – Лягушки всегда помогали тебе сосредоточиться.
Она поспешно уходит в направлении дома Лансдейл. Она идет неровно, пошатываясь. Увы, я больше не знаю, что ей сказать.
Густав свисает с подвешенного к потолку каната. Наверняка трудится над главным винтом, закрепляет неподвижное сито под нужным углом. Я немного почитала про вертолеты. Надо сказать, они не слишком отличаются от лягушек: такая же куча частей, из которых получается целое. На Густаве надет пояс с инструментами, звякающий каждый раз, когда Густав поворачивается. Он явно полностью погружен в работу, так что я осторожно захожу, сажусь на перевернутое двадцатилитровое ведро и жду.
Проходит два часа. Из Густава вытекает пота на кувшин розового лимонада. Его отец приносит ему протеиновый батончик, выпивает лимонад и ставит на его место бутылку воды, которую Густав осушает в один глоток. Отец Густава злобно смотрит на меня: по его мнению, я отвлекаю его сына, хотя не сказала ни слова.
Вытерпев два часа, я машу на прощание и иду домой. Опасный мужчина из куста застает меня врасплох:
– Передай Чайне, – просит он, отдавая мне огромную гирлянду плоских букв из цветного картона. Обычно на таких написано «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ». Буквы не кончаются и не кончаются. Кажется, гирлянда бесконечна. Она не влезает мне в руки и волочется следом. Там одни и те же буквы: «АБВГДАБВГД…» Только в другом порядке.
По пути домой вес бесконечной гирлянды окончательно выматывает меня, и я оставляю их на дороге, рядом с ускользнувшей от маминой уборки скомканной салфетки, в которую мама сморкалась в Ред-Лайон.
Я звоню Чайне:
– Мужчина из-за куста попросил меня передать тебе ответы, – объясняю я. – Они очень длинные. Можешь прийти забрать?
Она просит меня помочь. Через три минуты она подходит к моему дому, и мы вдвоем пытаемся дотащить гирлянду к ней, но бесконечность слишком много весит.
– Что тебе пришлось сделать, чтобы он дал тебе столько букв? – спрашиваю я.
– Не мне, а Лансдейл.
– Ну значит что пришлось сделать ей?
– Ей никогда не надо ничего делать, это же Лансдейл, – отвечает Чайна.
Наконец мы оставляем бесплодные попытки поднять бесконечность. Чайна звонит Лансдейл, и они решают, что ответы можно продиктовать. Чайна будет читать, а Лансдейл – записывать. Я слышу слова Лансдейл: «Не забывай, нужно начать с самого начала. Если мы хоть раз собьемся, все пропало».
Я помогаю Чайне найти самое начало строки, и она зачитывает:
– А-Б-Д-В-Г-А-Б-В-А-Г-Г-Д-А-Г-А-А-Б-Г-В-А-Г…
Я приношу с крыльца стул, подставляю его Чайне и машу на прощание. Чайна садится, кладет на колено гирлянду и мотает ее, как будто прядет шерсть, буква за буквой. Я размышляю, что можно связать из шерсти. Всякие маленькие штучки вроде детских ботиночек или крошечной шляпки для хомяка. Всякие огромные вещи вроде одеял и палаток. Самый длинный шарф в мире. Я размышляю, что можно связать из букв. Что-нибудь крошечное, как хайку Чайны или записку «Я тебя люблю». Огромные законы и соглашения. А за время экзаменов можно связать шарф, который миллион раз обовьется вокруг экватора – все из одних и тех же пяти букв.