Дальше мы едим молча, и, разделавшись с тамале, Густав берет свой пояс с инструментами и возвращается к работе. Я спрашиваю, чем он занимается теперь, и он отвечает, что закрепляет приборную панель, проверив все дисплеи, переключатели и кнопки. Он обещает, что скоро все будет готово к полету:
– Может, даже завтра.
– Завтра?
– Вторник – идеальный день недели для отлета, – замечает он.
– Согласна.
– Ты мне доверяешь?
– Да.
– Почему?
– Почему нет?
В этот раз Густав не требует более логичного ответа. В этот раз он понимает, что я серьезно. Он знает, что у нас нет вариантов ответа под буквами. Он знает, что мы не мыши в фанерном лабиринте школы. Он знает, что я тоже больше не выдержу такой жизни.
– Думаешь, правда… завтра? – спрашиваю я.
– Думаю, да. С утра чуть-чуть проверю, как он работает. – Он смотрит себе под ноги – думаю, что на педали. – А потом можно лететь.
– До сих пор не понимаю, как можно лететь в невидимое место. Мужчина из-за куста больше ничего не говорил?
– Он сказал, что там месторождение гениев.
– Но он же говорил, что оно невидимое?
– Говорил. Но он же чокнутый, не забывай, – напоминает Густав. – Только представь себе такое место, где ты никогда больше не почувствуешь себя как в детском саду. Никаких оценок, никаких секретов и никакой ерунды.
– Он так и сказал?
– Не знаю, я так представил.
Я с минуту молча стою и представляю, как для меня выглядит месторождение гениев. Я вижу, как избавляю мир от вины. Я вижу, как мы с родителями никуда больше не ездим.
– Ладно, – говорю я наконец, – родители, наверно, меня уже потеряли. А мы с Чайной целый день прогуливали.
– Вот бы взять Чайну с собой, – замечает Густав.
– Она его не видит.
– Даже по четвергам?
– Ага. Она врала.
– Вот как, – удивляется Густав. – Похоже, она слишком много общается с Лансдейл Круз. Обычно Чайна говорит правду.
Я сомневаюсь, что есть хоть кто-то, кто бы обычно говорил правду, и ничего не отвечаю.
– Что возьмешь с собой? – спрашивает Густав. Секунду подумав, я отвечаю:
– Инструменты для препарирования, дневник наблюдений, защитные очки и сменную одежду. Нормально?
– Ты полетишь в халате? – спрашивает Густав, показывая на мой халат.
– Конечно.
– Я думал, может, оставишь здесь.
– С чего бы?
– Почему бы и нет?
Я выбрасываю в мусор пустой контейнер из-под энчиладас.
– Спокойной ночи, Густав. Надеюсь завтра увидеть тебя и твой чудесный вертолет.
Густав машет рукой и говорит что-то про тахометр.
Мужчина снова в плаще.
– Хочешь купить А? – спрашивает он, как будто мы не знакомы, не пили чай за кустом и не менялись едой.
– А у меня уже есть.
Он копается за кустом:
– Может, тогда С?
– У вас есть Ш?
Он снова копается в кусте и выносит две П. Он складывает их в смешную детскую утолщенную Ш.
– Это две П, – замечаю я.
– Я в курсе.
Он раскрывает полы плаща и роется во внутренних карманах. Я уже так привыкла к его голому телу, что перестала его замечать.
– У меня есть Е, – говорит он, протягивая мне буквы. Он очень доволен и горд тем, что у него есть Е.
– А цифры вы делаете?
– Цифры! Ха!
Я верчу в руках Е. Она гладкая и холодная.
– Мрамор? – спрашиваю я.
– Гранит.
– Возьму Е, – отвечаю я, – в качестве прощального подарка.
Мужчина щурится и ухмыляется:
– Густав наконец полетит?
Он рад еще сильнее, чем когда нашел в кармане букву. Он поднимает указательный палец:
– Подожди! – и убегает к себе домой. Я слышу, как хлопает дверь и кто-то пробегает вверх-вниз по деревянным ступенькам. Через минуту он уже снова стоит рядом: – Жаль, что мне с вами нельзя. Я был там. Это просто рай.
Я понятия не имею, о чем он.
– Где рай?
– Говорят, что оттуда нет рейсов, – продолжает он. – Но это ложь. Я там был. Я вернулся.
– Зачем вы вернулись, если там рай?
– Я вернулся, потому что рая не бывает, – отвечает он. – Рай – это миф. Никогда не забывай этого. Рай шит белыми нитками. Как сэндвич с ветчиной без ветчины. Голубое небо по понедельникам, если по средам дождь.
– Ясно, – отвечаю я, потому что чокнутый мужчина из-за куста может говорить так всю ночь. – Могу я заплатить вам за эту прекрасную Е?
Услышав мой вопрос, мужчина расстраивается. Кажется, я сделала ему больно.
– Это подарок, – отвечает он. – Слишком тяжелый, чтобы взять его с собой, но все равно подарок.
– Вы его видите? – спрашиваю я.
– Вертолет?
– Да.
– Разумеется.
– А по каким дням?
Вместо ответа он начинает раскладывать буквы за кустом по материалу. Когда он слишком сильно нагибается, сквозь разрез сзади его плаща виден край мошонки. Потом он снова встает:
– В каком смысле – по каким дням?
– По каким дням вы его видите?
– Каждый день. – По его лицу видно продолжение фразы: «Зачем ты задаешь такие глупые вопросы?»
– А я вижу его только по вторникам.
Он делает вид, что не услышал, лезет в самый потайной карман плаща и достает что-то вроде карты. Ее явно часто использовали. Ей много лет. Она пожелтела от времени.
– Она существует в единственном экземпляре. Густав знает, что с ней делать. – Он хватает меня за плечи: – Другой такой нет, понимаешь?
Я беру карту и запихиваю ее под локоть руки, под мышкой которой лежит гранитная Е. От того, что в этот раз мы не целуемся, я чувствую себя отвергнутой. Это какой-то бред. Никто не должен желать, чтобы его поцеловал опасный мужчина из-за куста. Я разворачиваю карту и изучаю ее при свете фонаря. Я не особо понимаю рисунки и отметки и вижу только две строчки текста. Сверху написано: «Место прибытия». Снизу: «Обратных рейсов нет». Интересно, это такая шутка?
– Разве похоже, что я шучу? – спрашивает опасный мужчина из-за куста.
Я что, подумала вслух?
– Нет, я слышу твои мысли.
Я думаю о том, как хочу, чтобы он поцеловал меня.
Он берет меня за плечи и осторожно чмокает в лоб:
– Постарайся выспаться. Путешествие будет долгим. – Я киваю. – Не показывай карту никому, кроме Густава. Даже когда прибудете, – наставляет он. – Особенно когда прибудете.
Я иду домой. У входной двери я прячу букву и карту в рюкзак. Потом достаю телефон и вижу, что уже почти одиннадцать. Родители, небось, еще не ложились и устроят мне допрос, где я была весь день.
Но меня ждет только записка: «Ушли спать. Разогрей ужин из морозилки. Не забудь выключить свет».
Понятия не имею, зачем они все время пишут, что ушли спать. Я давно убедилась – в спальне их нет. Они ушли делать еще что-то, что тоже заканчивается на -ать. Сдать. Стонать. Сломать. Сливать. Плевать. Рвать. Целовать. Танцевать. Или выпивать. Если конкретно, они ушли в «Чики-бар» совсем рядом с нашим домом. Дотуда ровно сто двенадцать шагов. Так уж построили наш район. Бары и детские площадки соседствуют, чтобы родители могли от барной стойки видеть, что ребенок упал с качелей, и медленно трезветь по дороге в больницу на рентген ключицы.
========== Патрисия — понедельник — застой в Месте Прибытия ==========
Я постоянно слышу музыку. Сколько себя помню. Совершенно разную. Иногда это чужая музыка. Иногда моя собственная. Иногда в моей музыке слышно вертолет. Он стрекочет, и стрекочет, и стрекочет.
Мне сорок три года, и за свою жизнь я сочинила сто шестьдесят семь симфоний, пятьсот девяносто восемь шлягеров, сто тридцать четыре джазовых пьесы и пятьдесят шесть риффов в жанрах рок-н-ролл, панк-рок и хэви-метал. Я могу миксовать пластинки на трех пультах одновременно и являюсь, насколько мне известно, единственным в мире композитором в жанре скрэтч-даб-трэп-хип-хоп-оперы. У меня таких двенадцать штук.