Мы с Густавом забираемся в вертолет. Это совсем не похоже на начальные титры «M*A*S*H», где фальшивый ветер поднимает пыль и раскачивает деревья. Все спокойно. Вертолет шумит не громче кошачьего мурчанья, и я даже чувствую, как мягко движутся ротор и турбина, которые повезут нас туда, где живет Патрисия.
Прошло меньше минуты, а я уже накрепко ухватилась за мысль о ней. Она будет нашим старшим наставником. Нашим другом. Мужчина из-за куста так и сказал: она очень хороший друг.
Густав поворачивается ко мне:
– Готова? – Я киваю. – Скажи «да» или «нет». Чтобы никто не мог сказать, что я тебя похитил.
– Какие глупости.
– Скажи четко и ясно, что ты этого хочешь, – просит Густав.
– Я этого хочу. Но еще я хочу, чтобы ты поцеловал меня прямо сейчас.
Густав отшатывается:
– Я боюсь целоваться.
– Я тебя научу.
Он, кажется, воспринимает идею с энтузиазмом, и перед тем, как пристегнусь ремни, я наклоняюсь и целую его в губы снова и снова, пока он не начинает отвечать. Мы занимаемся этим несколько минут. Потом он пристегивается и проверяет показания приборов. Он надевает свой шлем, а я свой, и он проверяет переговорное устройство: «Мне очень понравилось целоваться». Я проверяю свое устройство и отвечаю: «Я люблю тебя уже два года, но никак не могла сказать об этом». Густав не отвечает, с головой уйдя в переключатели и подготовку к взлету.
– Ты готова? – спрашивает он наконец.
– Да.
Я смотрю на газон, где стояла еще пять минут назад, и вижу ее – вторую Станци. Она решила остаться на земле учебных тревог, предупреждений о бомбежке и безутешных родителей, а я наконец-то бегу.
Я машу ей рукой. Она улыбается. Не знаю, почему. Улыбаться должна я. Ведь это я вырвусь отсюда.
========== Патрисия — утро вторника — мы гнием в Месте Прибытий ==========
Гэри приносит мне сваренное вкрутую яйцо.
– Что делаешь сегодня? – спрашивает он.
– Не знаю. Думаю поработать в саду.
Он не одобряет. Я точно знаю: он никогда не одобряет.
– У тебя же нет никакой мигрени, правда? – спрашивает он.
– Полежала, стало полегче, – вру я.
Врать запрещено, но мы все это делаем. Подчиняться общественным нормам запрещено, но требовать, чтобы никто не врал, – это общественная норма. Тут все точно так же, хотя и должно быть совершенно иначе. Среди нас нет вождей и нет ведомых. Иными словами, мы гнием.
– Почему ты не сочиняешь? – спрашивает Гэри.
– Не знаю.
– Все еще злишься на то, что я сказал, когда спрашивал в прошлый раз?
Мы с Гэри все время об этом спорим. Я говорю, что без слушателей моя музыка – ничто. Он отвечает, что я просто жадная и слушатели мне нужны только потому, что они платят. Я реагирую чем-нибудь вроде «И что в этом плохого?» – а он качает головой, как будто я только и жажду наживы.
Какой здесь толк от моей музыки? Гэри говорит, что счастье – в созидании. Что отдать свое творение другим – значит убить его. Я же отвечаю, что что-то создается именно ради того, чтобы им делиться. Он называет меня ребенком – потому что ему пятьдесят два, а мне сорок три, потому что я хочу делиться своими достижениями. А что еще с ними надо делать? А что еще делать?
========== Станци — среда — гробы ==========
Я по ней скучаю. По второй себе. Она осталась внизу, а я поднялась наверх. У нее мои руки, мои губы и нос, у меня – все остальное. Ни одна из нас не видит вертолет Густава по средам.
Ночью я спала. Густава даже не клонит в сон. Он говорит, что бодр как никогда.
– Никаких тревог! – радуется он.
Я думаю о родителях и понимаю, что скучаю. Думаю о недельном запасе готовой еды, который они мне купили, и размышляю, съедят ли они теперь его сами. Или она займет мое место? Сможет ли она?
Я двигаю руками, кусаю губы и тяну себя за нос. Не знаю, что я оставила на заднем дворе Густава, но точно не ее. Она здесь, со мной. Но часть меня все же осталась.
– Я скучаю по дому, – признаюсь я. – Глупо, да?
– Смотря что ты называешь домом, – отвечает Густав.
– Я скучаю по Чайне. Даже по Лансдейл и ее вечному вранью.
– Но ты только вчера улетела.
– Я нужна Чайне.
Повисает тишина.
– Что случилось с Чайной? – спрашивает Густав. – Почему она проглотила саму себя?
– По-моему, это как-то связано с парнем.
– С Айриником Брауном.
– Ага.
– Слушай, это же не секрет. Фотографии же висят в свободном доступе.
Я не смотрела их. Я знаю, что они есть. Я слышала разговоры, но мои уши не желали слушать. Я пыталась делать вид, что все в порядке, точно так же, как родители каждый вечер делают вид, что рано уходят спать.
– Мне снятся гробы, – рассказываю я Густаву. – И иногда Адольф Гитлер.
Он кивает:
– Почему Адольф Гитлер?
– А почему нет? Мне еще сыр снится иногда. Это же не зависит от меня.
– Это да.
– В одном из снов Адольф Гитлер – огромный жук, пожирающий всех остальных жуков. Даже своего вида. А в другом сне вся школа знает, как танцевать вальс, кроме нас.
– Адольф Гитлер наверняка умел вальсировать, – замечает Густав.
– Нет, кроме нас с тобой. Только мы вдвоем не умеем танцевать вальс.
– Ого, так я тебе снюсь?
– Постоянно?
– С гробами?
– Да.
– Мы мертвы?
– Да. И нет. Смотря какой сон. Ты всегда лежишь в красном гробу.
– У Гитлера тоже есть гроб?
– Да, черный.
– Ему подходит, – замечает Густав и спрашивает: – С ним кто-нибудь танцует?
– Нет, вряд ли. Он всегда жук, поедающий других жуков. Хотя однажды он был одет в ледерхозен и шевелил лапками.
– Тебе снятся тревоги? – спрашивает Густав.
– Иногда даже бомбы. Или опасный мужчина из-за куста.
– Он хороший сосед, – замечает Густав.
– Это правда.
– И ты целовала его в обмен на буквы, – продолжает он. – А меня впервые поцеловала только вчера.
Я некоторое время думаю над ответом:
– Не думала, что ты захочешь со мной целоваться.
– Я был занят.
Я хочу потрогать вертолет, показывая, что понимаю, как он был занят и какой он гений, но вертолета нет. Ни корпуса, ни ветрового стекла, ни даже моего кресла. Если думать об этом слишком долго, мне станет страшно, и я сосредотачиваюсь на подоле лабораторного халата. Я верчу в руках толстый край, где сходятся все швы. Засовываю палец в маленькое отверстие, оставленное швейной машиной.
– А еще что-нибудь тебе снится? – спрашивает Густав. – Ну, без гробов?
– Да.
– Хочешь рассказать мне о них?
– Нет.
– Я там есть?
– Там есть Моцарт, – признаюсь я. – А я Станци. И мы счастливы. И все разваливается на части.
– У Моцарта ведь нет гроба? – спрашивает Густав.
Я не объясняю, что фильм «Амадей» – выдумка. Пусть верит, что талант часто остается непризнанным. В этом весь смысл фильма, и Густав имеет право обманываться.
– Откуда у опасного мужчины из-за куста карта? – спрашиваю я.
– Он явно был там раньше.
– Мне кажется, он безобидный. Непохоже, что он правда кладет в лимонад рогипнол. Думаю, он так шутит.
– Он очень веселый, – говорит Густав.
– Никогда за ним не замечала, – отвечаю я.
========== Интервью — среда ==========
Интервью первое. Лансдейл Круз
Мужчина подходит к дому Лансдейл Круз. Семья Круз делает ремонт – вырезает миссис Круз-четвертую из своих жизней, как будто ее там никогда не было. Грузят в фургоны белые диваны. Обеденный стол со стеклянной столешницей. Кошмарного вида лестничный тренажер, который никуда не вел, сколько по нему ни шагай.
– Как ты думаешь, где могут быть пропавшие дети? – спрашивает мужчина у Лансдейл Круз.