В гостиной я решаю, что камин слишком маленький. За окном ясная ночь. Я могу различить не меньше сорока звезд, хотя в нашем районе хорошее уличное освещение.
В «Чики-баре» в соседнем квартале играет музыка. Так и вижу, как взрослые сидят там, жалуются на работу и говорят что-нибудь вроде «Четверг – это новая пятница».
Я кладу свитер и мартышку на медное кострище во дворике и слышу вопль. Так вопят, когда находят труп. Так вопят, когда выигрывают в лотерею. Этакий универсальный вопль. Он раздается из нашего подвала. Не обращая на него внимания, я подношу спичку к хвосту мартышки и смотрю, как она горит. Через несколько секунд я уже жалею, что подожгла ее. Отец же не хотел причинить мне боль, он просто показывал мне фотографии и рассказывал о зоопарке. Я чувствую себя испорченной идиоткой. Но, когда свитер загорается, я вспоминаю, как выглядит настоящий испорченный идиот.
Как выглядит испорченный идиот
Синоптик делает погоду,
Месит ее, как пекарь хлеб.
Когда она запечена, конечно,
Крикнет он: «Вот хлеб!»
Его погода не подходит
Для пикника и игры в мяч.
В его погоду лучше дома
Сидеть и в тряпочку молчать.
Карта погоды явит надпись:
«Ты слишком страшная». Еще:
«И твое тело просто ужас».
Еще: «Я не любил тебя
Ни дня, и, кстати, странно пахнешь.
Зачем ты плачешь?»
Я не плачу, когда свитер сгорает. Или плачу, но слезами облегчения. Шейн бы понял, что это за слезы. Сколько мы их вместе выплакали. Когда мы видимся, мы жмемся друг к другу, как птенцы-слетыши, и жалобно со всхлипами щебечем о том, что такое испорченные идиоты. Испорченный идиот Шейна по возрасту годится ему в отцы. Он сидит в тюрьме. А мой на свободе.
Недели четыре назад, когда я была прямой кишкой, мы с Айриником Брауном столкнулись в коридоре и он спросил меня, почему я еще не наложила на себя руки. У меня не было ответа и нет до сих пор.
Раздается новый вопль. На этот раз – прямо у меня за спиной, с террасы.
– Что ты творишь? – визжит мама.
– Кое-что сжигаю, – отвечаю я.
Она щурится, пытаясь разглядеть, что лежит на кострище:
– Это мартышка, что ли?
– Да.
У нее растерянный вид. На ней латексный костюм с цепями и крючьями. Будь я нормальной, я бы тоже растерялась.
– Нам нужно о чем-то поговорить? – спрашивает она.
– Нет.
– Красивая прическа.
– Спасибо.
– Ладно, – произносит мама, как будто только осознав, что стоит на крыльце на виду всего района в одном только латексном костюме, – пойду-ка я внутрь.
– А я пойду спать. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
У себя в комнате я достаю из рюкзака плойку и беру в руки телефон. Настраиваю его так, чтобы мой номер не высвечивался. И звоню Айринику Брауну.
========== Станци — вечер четверга — истеричка в Месте Прибытий ==========
Мы с Густавом продолжаем лицедействовать. Он играет роль мальчика, который завел нас не пойми куда и без посторонней помощи не выберется. Я изображаю злую и напуганную девушку, которой нужно позвонить домой, чтобы за нее не волновались. Спектакль начала Патрисия, мы просто разучиваем роли.
Нас кормят яичницей. Из утиных яиц. И черным хлебом. И домашними маринованными огурцами, которые стояли с прошлого лета. Весь вечер мы с Густавом делаем вид, что спим, потому что мы играем роли и уже сказали, что не спали три дня, а значит, должны были устать. Но Густав не спит, потому что не спит никогда, а я не сплю, потому что не спит он. Мы лежим на боку и смотрим друг на друга. Мы не говорим ни слова, но мысленно я безостановочно повторяю Густаву, что люблю его, и чувствую, что он занят тем же самым. Потом мы ложимся на спину и держимся за руки, смотря в потолок. Я вспоминаю, что Патрисия хочет отсюда уехать. Вспоминаю, как она сказала мне, что Густав меня любит. Пытаюсь вспомнить, сколько народу видела в столовой – как будто считаю овец, чтобы уснуть. У одной овцы какие-то бешеные очки. Другая лысая. Вот овца в выходном костюме. Вот баран без кусочка уха. Вот другой, в лабораторном халате, совсем как у меня. Похоже, у него проблемы с общением.
Перед ужином Густав будит меня.
– Ты спал? – спрашиваю я.
– Ага, – но я понимаю, что это значит «нет».
– Как ты вообще живешь без сна?
– Я сплю. Просто не так, как ты.
– Я не голодна, – замечаю я.
– Ты умираешь с голоду, – поправляет Густав. – И очень нервничаешь, что не можешь дозвониться домой и сказать, что с тобой все в порядке. – Я делаю глубокий вдох. – И сердишься, потому что никто до сих пор не сказал нам, куда идти.
– Значит, я устраиваю истерику, а ты тихо коришь себя.
– Нам нельзя привлекать внимание. А то они сломают вертолет.
Больше и больше учебных тревог.
Не успеваю я ответить, как Патрисия осторожно стучит в дверь:
– Пора на ужин.
Всего семнадцать человек. Мне становится интересно, все ли это, и Патрисия кивает. Я спрашиваю себя, не сошли ли они все с ума от изоляции; в голове звучит голос Патрисии: «Только некоторые из нас». Я стараюсь съесть побольше, чтобы не выбиваться из роли голодной потерявшейся туристки. Густав в ударе. Он ковыряет ложкой в тарелке и завоевывает расположение мужчин; когда я прошу его спросить, как пройти к телефону, все дружно качают головами.
– Нам не нужно никуда ходить, – объясняет Гэри. – Зачем нам может понадобиться куда-то уходить?
Я спрашиваю себя, может ли Гэри вести себя еще самодовольнее, чем сейчас. Голос Патрисии отвечает: «Еще как может».
«Тут что, все читают мысли?» – удивляюсь я. «Нет, только мы с Кеннетом».
Самодовольные губы Гэри изгибаются, произнося самодовольные слова. Слова вылетают самодовольными пузырьками и самодовольно вещают:
– Вы, дорогие мои, оказались в раю и даже сами того не поняли! Представьте себе, вы в Эдеме и не знаете об этом!
Я решаю до конца жизни держаться подальше от всех, кто начинает предложение с «Вы, дорогие мои».
– Прежде чем мы пойдем, – говорит Патрисия, – я хочу познакомить вас с Марвином.
– Хорошо, – говорю я.
В моей голове она добавляет: «Марвин – наш биолог. Думаю, тебе понравится его лаборатория».
Тут я подумываю снять свой халат, чтобы лучше соответствовать своей роли, но от одной мысли о том, чтобы снять его, у меня учащается сердцебиение и начинают трястись руки. Патрисия в моей голове успокаивает: «Марвин все равно считает всех тупыми, можно не переодеваться».
Марвин решает показать мне свою лабораторию. Он обходит ее и тыкает повсюду пальцем. Патрисия садится в уголке и делает какие-то заметки. Марвин подводит меня к своему столу и показывает мне свои рисунки. Он говорит, что нашел два новых органа человеческого тела.
– Как?
– Что как?
– Как вы нашли новые органы? У вас есть трупы?
– Люди умирают. Слушай, такова биология.
– Вы разрезали собственных друзей?
– Я лучший биолог в мире, я имею право разрезать всех, кого захочу.
Мне хочется сказать, что я никогда о нем не слышала, но я молчу. Он показывает мне схемы новых органов. Первый – маленькая штука вроде железы, не больше горохового зернышка. Он изобразил ее между третьим и четвертым пальцем правой руки, у самых костяшек.
– В левой руке оно тоже есть? – спрашиваю я.
– Нет.
– В вашей выборке были только правши?
– Да.
– А левши здесь есть?
Он смотрит на Патрисию. Она произносит внутри моей головы: «Не напоминай ему», а вслух отвечает:
– Марвин, не собираюсь я в ближайшее время помирать. Даже не рассчитывай.