– Пока мы не ушли в лес, давайте я покажу вам сад.
Мы встаем и кладем посуду в раковину. В саду я мысленно разговариваю со Станци:
Я: Мы сегодня улетим.
«Знаю».
Я: Не могу выразить, насколько я вам благодарна за спасение. Я жизнью вам обязана!
«Мы вас спасаем?» – удивляется Станци.
========== Станци — вечер пятницы — звонок к ужину в Месте Прибытий ==========
Густав целый день ходил кругами по южной опушке леса и явно утомился. Мне хочется попросить его лечь поспать. Сказать ему, что таким усталым я его за руль не пущу.
– Как ты думаешь, сегодня ты увидишь вертолет? – спрашивает он. – Сегодня не вторник.
– Я тебе доверяю, – отвечаю я.
– Я спрашивал не об этом.
Я нервно перебираю пальцами. Здесь ногти растут быстрее. Или я просто забыла подстричь их перед отъездом. Я вспоминаю, какой сегодня день. Пятница. Мы прилетели вчера утром. И улетим, пока гении ужинают. Я отрываю кусок отросшего ногтя на указательном пальце и жалею Густава.
– Ты столько трудился! – говорю я. – Столько месяцев потратил!
– Почему ты такая грустная? – удивляется он.
Я пожимаю плечами:
– Потому что у нас не вышло.
Мне не хочется говорить «все было зря», и я выбираю более сдержанный вариант.
– У нас выходит, – отвечает Густав. – Все выходит.
Я смотрю на него, но он глядит мне через плечо; я оборачиваюсь и вижу, что сзади к нам подходит Гэри. Он сообщает Густаву, что следом поисковой отряд осмотрит западную часть, где старое поле – то, на которое мы приземлились. Я гадаю, будет ли Гэри скучать по Патрисии, когда она улетит с нами. Почему-то мне кажется, что не будет.
Вдруг в моей голове раздается чей-то голос. Ее – второй меня. Она в ужасе.
«Что вы творите? – спрашивает она. – Как можно взлетать с таким перевесом? Почему вы вообще не остались? Зачем вам улетать? А если разобьетесь? А если вы вернетесь в школу и она взорвется по-настоящему? А если вы вернетесь и напишете все экзамены на нули? А если вы вернетесь и Густав тебя разлюбит? А если там с тобой никто больше не будет разговаривать? А если они думают, что твой медицинский халат дурацкий? А если они думают, что тебе надо лучше ухаживать за волосами? А что, если ты не Станци? Что, если ты не Станци? Что, если ты не Станци?!»
========== Станци — вечер пятницы — четыреста тридцать в Месте Прибытий ==========
Когда мы остаемся вдвоем, я признаюсь:
– Не понимаю, зачем мы вообще сюда полетели. Как ты думаешь, зачем?
– Мы прилетели, чтобы забрать Патрисию.
– Я этого не знала.
– Я тоже, – отвечает Густав. Смотрит на часы и шепчет: – Уже четыре-тридцать. Хочешь сходить проверить, видишь ли ты вертолет?
– Нет.
– Почему?
– Мне плевать, вижу я его или нет. Я тебе доверяю.
Я собираюсь шепотом рассказать ему про горючее, но его голос в моей голове произносит: «Горючее заправлено. Патрисия все сделала. Мы готовы к отлету. Мне нужно только забрать кое-что в доме».
– Но нам нельзя ничего брать с собой! – шепчу я. – Вертолет не выдержит груза.
Густав улыбается:
– Мне нужна только карта, на остальное плевать.
– Карта у меня, – отвечаю я. – Мужчина из куста попросил беречь ее, и все это время она лежала у меня под бельем, – я похлопываю себя по заднице.
В доме мы встречаемся с Патрисией. Она явно волнуется. На ней легкое платье с короткими рукавами, и по ее плечам бегут мурашки.
Она мысленно спрашивает: «Карта у тебя?» Я киваю. Густав замечает, что мы общаемся, и, похоже, чувствует себя лишним.
– Не волнуйся, Густав, – утешает его Патрисия, – мы не будем обсуждать тебя за спиной.
Тут Густав извиняется и уходит в туалет.
Патрисия мысленно произносит: «Он тебя любит. Вы поговорили об этом?»
«Не то чтобы, – отвечаю я. – День был странный».
«Когда мы вернемся домой, все наладится», – думает она.
«Я хочу еще разок навестить Марвина, – признаюсь я. – Забрать его лекарства в мир».
«Это запрещено», – думает Патрисия.
«Но так нечестно!»
– Жизнь вообще нечестная штука, – отвечает Патрисия.
Густав нажимает на кнопку смыва. Патрисия мысленно произносит: «Густав знает, что делать. Когда прозвенит звонок на ужин, просто иди за ним».
Я поднимаю руку к ключицам и массирую орган вины, как показал мне Мартин, но я чувствую не вину, а беспокойство. Мы все понимаем, что наш план побега ненадежен.
Я сажусь за кухонный стол и пишу стих для Чайны, чтобы она могла все понять.
Как понять, настоящая ли твоя параллельная вселенная
Если ты тридцать два часа
Продержала в трусах
Свою старую, драную карту,
Если столько шептала, что слышишь теперь
В голове своей мысли людей,
Не считая себя ненормальной,
То, наверно, она настоящая.
Если ты в человечество больше не веришь,
Насмотревшись, как люди считают, что гении,
И воротит тебя, и охота кричать:
«Вся природа людей есть страдание!» –
То, пожалуй, она настоящая.
Если вновь хочет в школу пустую войти,
Не боясь ни тревог, ни ответов на тест,
Не боясь своей жизнью опять рисковать,
Это значит – она настоящая.
Звонит звонок к ужину. Патриция идет к столовой с раздраженным видом, и я предчувствую, что она опять почувствует страшные боли в духе Лансдейл Круз. Мы с минуту делаем вид, что идем за ней, а потом разворачиваемся и идем по длинной, резко уходящей вверх тропинке к полю, где оставили вертолет. Я стараюсь не волноваться. Каждый раз, когда в голове подает голос вторая я, та, что не считает меня Станци, я заставляю ее заткнуться.
«Ты не та, кем считаешь себя! – говорит она. – Ты не такая сильная, как тебе кажется! Ты не можешь жить так вечно – мечтать, надеяться и делать вид, что в мире нет ничего важнее дохлых лягушек. Густав не лягушка! – заявляет она, когда я продираюсь сквозь колючий кустарник. – Я никогда не могла управлять твоим носом и руками. Я никогда ничем не могла управлять. У Станци все схвачено. А ты не Станци. Ты _____. Пойми это, или вертолет не сможет взлететь».
– Заткнись! – кричу я вслух.
Густав то ли не слышит, то ли не замечает. Может, у него в голове тоже есть такой голос. Может, он говорит ему, что он не Густав. Или что я люблю его. Хорошо бы.
Мы выходим на поле, и я не вижу вертолета. Мне ужасно стыдно. «Ты не видишь его, потому что ты не Станци».
Густав забирается в кабину и заводит мотор. Винт начинает вращаться, и раздается тихий стрекот. Я впадаю в ужас. А кто еще услышит? Кто еще придет сюда? Не начнут ли стрелять в нас, когда мы взлетим?
– Помочь? – спрашиваю я.
–Нужно достать все вещи, чтобы вертолет выдержал Патрисию.
Мы выкидываем вещи на поле; я молча смотрю на лежащий на земле набор для препарирования, и Густав глядит на меня с сочувствием. Он достает откуда-то весы и просит меня встать на них. В джинсах, водолазке, ботинках и халате я вешу 145 фунтов. Потом Густав взвешивается сам: в джинсах, футболке и обуви он весит 155 фунтов.
– Нужно разуться, – говорит он и раздевается до трусов. На них нарисованы маленькие грузовички. Я ничего не говорю. Он снова взвешивается: 149.
Я снимаю обувь и водолазку – 140.
– Какая у нас грузоподъемность? – спрашиваю я. – У нас получится?
– Патрисии сорок три года. Думаю, она фунтов на десять тяжелее, чем кажется. Ставлю на сто пятьдесят.
– Но в ней всего сто шестьдесят пять сантиметров!
– Можешь мне поверить.
– Ну так что, взлетит?
– Четыре-тридцать.
– В смысле?
– Четыреста тридцать. Грузоподъемность вертолета.
На краю поляны появляется Патрисия. На ней только полупрозрачное платье. Теперь-то я понимаю, почему она была одета настолько не по погоде. Чтобы меньше весить. Но она встает на весы, и они показывают 149. Восемь фунтов перевеса. Я снимаю халат и избавляюсь от джинсов, футболки и белья, а Густав сверяется с картой и снимает маленький кусок вертолета. Я снова надеваю халат и взвешиваюсь: 138. Патрисия снимает платье и сандалии: 146. Три фунта. Осталось три фунта.